– Магарыч полагается.
– Сейчас, сейчас, – радостно отозвалась Марфа Ивановна. – Уж мы порядок-то знаем.
– А я про что говорю. Порядки соблюдаете, вот и везет вам. У других, куда ни кинь, все одни девки идут… Тьфу, тьфу, тьфу, не сглазить бы, – сплюнула она. – В больницах этих только девок и родят. Развелось нынче докторов, хлеб у добрых людей отбивают.
– Погоди, Анисьюшка, одну минутку погоди, – ворковала Марфа Ивановна. – Вот ужо завернем Николушку, в тепленькое завернем…
– Ха, – качнула головой Анисья, – ребятенок еще и народиться не успел, а ему уже имя дадено… По деду, значит… Ну, чего видишь-то, ты, анемон, – покосилась она на Славку. – Беги племянника смотреть.
Подумала и сказала, то ли осуждающе, то ли с уважением:
– Увесистый парень. Не каждый день такие бывают.
* * *
Дед Крючок, самый никудышный колхозник, известный на всю округу шут гороховый, уехал в город помолиться в церкви, открытой немцами, да заодно обменять на базаре мешок мороженой картошки. Заночевал в Одуеве, а на следующий день вернулся в деревню совсем другим человеком: важным, степенным, будто даже помолодевшим. Уехал в лаптях, а возвратился в черных, почти новых валенках с калошами. Были валенки размера на три велики ему, ноги Крючок высоко не поднимал, боясь выскочить из обувки, шмурыгал по снегу, оставляя за собой след.
Распряг на колхозной конюшне лошадь, по-хозяйски повесил на место хомут. Заложил кобыле корм и сразу же, не заходя домой, направился в избу председателя. Герасим Светлов сидел в ту пору возле обледенелого оконца, сучил дратву. В горнице шмелем жужжала прялка – работала Василиса. Двое меньших детишек перебирали замусоренный горох, рассыпанный в углу на дерюжке.
Григорий Дмитриевич Булгаков, вот уже третью неделю живший у Светлова, лежал на печи, шевеля пальцами босых ног. С тех пор как ушел ночью из дому, он не брился, оброс черной бородой. От безделья, от длительного лежания Григорий Дмитриевич отяжелел. Не то чтобы растолстел, а обрюзг, обмяк. На красной, недавно еще крепкой шее появились складки.
В деревне трудно скрыть что-нибудь от соседей. И хоть заявился Григорий Дмитриевич к Светлову в глухую ночь, ни с кем, кроме Алены, не виделся – вся деревня уже знала о нем. Григория Дмитриевича это не очень тревожило. Народ знакомый, он сам в Стоялове не чужак – люди не выдадут. Однако предпочитал глаза не мозолить. Если кто-нибудь наведывался к Светлову, отсиживался в чулане. Спрятался он и на этот раз.
Дед Крючок обмахнул валенки веником, снял старую заячью шапку, на которой от меха остались только серые клочья. Посмотрелся в зеркало, взял расческу и пригладил жидкие волосики, сохранившиеся на висках да на затылке. Вытянул и без того длинную морщинистую шею, покрутил головой, будто принюхиваясь.