— Ваше благородие, позвольте объясниться! — взмолился Добычин. — Ничегошеньки я про этого братца её окаянного не знал, не ведал! Марья поступила к нам горничной около года назад. Молодая крепкая девка. Жена как-то уехала к тётке, ну а нас, как говорится, бес попутал… Жене, когда приехала, кто-то про нас нашептал… Дальше известное дело: Марье — расчёт, мне — скандал. Еле браслеткой золотой отдарился. Ну а девочку жалко стало, пристроил я её на место в один дом, к даме одной, я ей кирпич для ремонта имения продавал. Ну и вот с тех пор тайком видимся с нею в тех самых номерах.
— На предмет чего?
— Для того же для самого, что и раньше было, — густо покраснев, признался купец и совсем уж тихо проговорил: — Для продолжения связи. А ходим туда с оглядкой, потому как опасаемся: не дай бог кто-нибудь пронюхает про наши амуры и опять моей благоверной донесёт, тогда беды не оберёшься!
* * *
— Позвольте мне закурить, — попросил разрешения у хозяина кабинета Добычин, доставая портсигар.
— Сделайте одолжение, — разрешил Кошко, но тут же нетерпеливо спросил, потирая руки: — И что же было дальше?
— Дальше? — торопливо прикурив и выпустив клуб дыма, переспросил Добычин. — Дальше он меня часа полтора ещё так мариновал: я ему про Фому, он мне про Ерему. Я ему про амуры с Марьей, а он мне про брата её Ивана и боевую организацию. «Назовите известные вам явки и запасные способы связи между вами! Где скрываются беглые: в окрестностях вашего завода или вы им выправили паспорта, и они у вас числятся рабочими и служащими? Много ли среди них интеллигентов, которые способны организовать людей?» И далее в таком роде. Однако гляжу, притомился он как будто, помягче стал: по столу не стучит, не кричит, к словам моим прислушиваться стал. Я ему толкую: «Сами посудите, на кой мне эта революция? С Марьей был грех, признаю, ну так за это же в Сибирь не ссылают, если уж нужно, предайте покаянию!» Отвечает он мне: «Полно вздоры говорить: „покаянию предайте“. С кем вам в связи быть, это ваше личное дело. Допустим, поверил я вам, случайно вы оказались в эту историю впутаны, да только что же прикажете делать с этим вот?» И хлопает он рукой по папке с делом, да так, что пыль от неё поднимается. «Теперь вот эти бумажки ведут дело! Как мы сможем их опровергнуть: слова ваши и покаяния к делу не подошьёшь. В этом деле бумажки, по ним и судить будут, как с вами поступить: отпустить с извинением либо загнать на остров Сахалин на каторжные работы. Бумажки-то, они, знаете какие сильные?»
* * *
— Те-те-те, думаю, — продолжил Добычин, раздавливая окурок в пепельнице. — Неспроста он о бумажках-то столько твердит. Решил рискнуть. Говорю ему: «А у меня, господин начальник, имеются бумажки, которые будут посильнее тех, что в папке этой!» Вытащил из кармана сторублевку и протянул ему: «Извольте, говорю, осмотреть: подойдёт ли?» Покрутил он её в руках, потом прищурился и говорит: «Подойти-то подойдёт, да только таких бумажек много понадобится!» Интересуюсь: «Сколько же, например?» И пошёл у нас торг! Вернее, назвал он цену — 5 тысяч целковых, а я пытался поторговаться немного, да у такого молодца разве отобьёшь? Была при мне тысяча, отдал ему до копейки. «Больше, говорю, нет при себе». Он мне отвечает: « Что за беда? Вы мне на остальные четыре тысячи векселя выпишите». И достаёт из шкапа, который у него в кабинете стоял, чистые вексельные бланки. Подписал я их без указания срока платежа и выписки текста. Сразу после этого приказал он меня проводить вон, к несказанной моей радости.