Милиционер пришёл не скоро. Федор в это время стоял в проходе вполне мирно, покуривал приличную папиросу и смотрел с тихой задумчивостью в ночную тьму за окном. На чёрном стекле бродили зыбкие огоньки.
— Космос… — сказал он доверительно милиционеру, кивнув в чёрное окно.
— Предъявите документы, — сказал милиционер хмуро. Его, видно, разбудили не вовремя.
Федор небрежно протянул бумаги — там была трудовая книжка, зачётка техникума с третьего, незаконченного курса и временное удостоверение взамен утерянного паспорта.
Милиционер перелистал для порядка трудовую, глянул на гражданина в пижаме с недоумением:
— Так в чём же дело?
— Неправильно ведёт себя, — пояснила пижама. — Поёт, пляшет, задевает всех. И выпимши.
Федор подмигнул милиционеру.
— Дядя завидует! Он, по всему, из дурдома едет, от алкоголя там лечился.
— Вот видите! — повеселел человек в пижаме.
— Помиритесь как-нибудь, — сказал милиционер с укором. — И ложись ты, парень, спать. Советую!
— Вообще-то… нам песня строить и жить помогает, верно?
Милиционеру захотелось плюнуть в сердцах, но он только вежливо козырнул и удалился.
— Спокойной ночи! — сказал Федор пострадавшему. — За пепел, конечно, извиняюсь…
Так и шло время. Но денег хватило только до Москвы.
Южнее столицы состав пошёл на современной тяге. Электровозы мычали по-бычьи мирно, негромко и размышляюще, а колеса заговорили в подполье чаще, и Федор расслышал их затаённый, предостерегающий язык, который понятен далеко не всегда и не каждому.
Снега куда-то исчезли. За окном стремительно и бесконечно летели провода, и по ним вспять бежало солнце. Бесцельно кружилась вокруг дальнего невспаханного кургана тёплая мартовская степь, отчаянно махали крыльями грачи, висевшие в странной неподвижности между небом и землей. И тогда-то пришло в голову Федора странное умозаключение, что жизнь возвращается «на круги своя», что приходится иной раз, вопреки философам, дважды вступать в одну и ту же реку.
Назад, в прошлое, возвращался Федор Чегодаев.
По станице, если откровенно сказать, он не скучал и вообще не принимал всякой прописной лирики насчёт родимой берёзки. Всех девчат станичных и даже Нюшку Самосадову успел позабыть, потому что была она не что иное, как моральное пятно в автобиографии, до краёв полной событиями куда более значительными. Но была в станице у Федора ещё мать-старушка, и потому тянуло хоть на время домой. Целых шесть лет не видал, каждый поймёт! Работал, вкалывал, мотался по белу свету, а последние полтора-два года и писем почти не писал либо посылал их без обратного адреса, потому что не знал, долго ли усидит на одном месте. Хвалиться, опять же, нечем было, а надежда всё же была — обосноваться накрепко, в хорошей должности, и тогда уж обрадовать.