Он установил мольберт в очень удачном месте. Золотые осенние пряди выразительно контрастировали с обшарпанной стеной дома. Алые кисти рябины, пестревшие на фоне выкрашенной жуткой бурой краской двери, выражали торжество природы над творением рук человеческих. „Можно подать это так, – решил Игорь, – даже в процессе увядания природа прекрасна. Она красиво умирает и не менее красиво рождается. Особенно по сравнению с тем, что сотворено человеком. Рожденное его руками мертво, оно не живет своей жизнью, не может регенерироваться, а в смерти ужасно, коряво и отвратительно. А если внести в полотно моменты религиозного плана, то можно подать его как воплощение идеи о превосходстве того, что создано Всевышним над жалкими потугами человека подражать ему. К тому же отсюда хорошо виден подъезд, в котором проживает Борис Ильич, а я не очень бросаюсь в глаза“, – спохватился Игорь.
Он аккуратно рассортировал тюбики и стал наносить на холст нервные, резкие штрихи простым карандашом, время от времени бросая острый взгляд на предмет слежения. Сегодня вдохновение явно решило осчастливить Костикова своим присутствием. Линии ложились точно такие, как и рисовало его воображение, рука словно потеряла свою земную сущность и жила отдельно от грубой физической оболочки. Сегодня ею управляли не мышцы и мозговые клетки, а нечто неземное и нереальное, то, что помогает рождению истинных шедевров живописи. Так, по крайней мере, хотелось думать Костикову.
Игорь надавил на тюбик с маслом и попытался выдавить колбаску цвета охры. Пробка из засохшей краски никак не хотела уступать дорогу живой, маслянистой субстанции. Наконец Игорь справился с непокорной охрой и взял в руки другой тюбик. Когда смешение красок на палитре заиграло нужным оттенком, молодой человек удовлетворенно вздохнул и бросил взгляд на дверь подъезда. Лицо его на мгновение потеряло одухотворенное выражение. Какой-то паршивец оставил дверь открытой, а Игорю необходимо было передать игру солнечных бликов на обшарпанной обивке именно закрытой двери.
Вдруг выражение одухотворенности покинуло его лицо уже не на мгновение.
– Черт, – выругался он, хлопнув ладонью себя по лбу, – идиот, художничек бездарный. Интересно, сколько раз мог Садиков выйти и зайти, пока я предавался экстазу живописи!
Он бессильно опустил руки. Досада на себя была так сильна, что вдохновение, печально побив крылышками у него над головой, упорхнуло к более беззаботному художнику. Уже не концентрируясь на создании монументального полотна, Игорь стал наносить мазки глядя более на дверь, чем на холст. Небрежно положенное масло не завершало набросок, а закрывало то, что так удалось художнику вначале, когда мысли о работе где-то блуждали.