Я прокладывала себе путь через репортаж о надвигающейся забастовке почтовых служащих — в Штатах мы к такому не привыкли, — когда раздался странный звук или, вернее сказать, наступила тишина. Я подняла голову. Младенец перестал размахивать погремушкой, она упала ему на колени. Его лицо начало покрываться морщинами, как использованная за столом салфетка. «Ясно, сейчас заревет», — подумала я и посмотрела в сторону кафе: облокотившись на стойку, мать болтала по телефону и рассеянно барабанила пальцами по подносу.
Но младенец не заревел. Его лицо все больше краснело, словно он старался что-то сделать, да никак не получалось. Затем личико его побагровело и тут же посинело.
Я вскочила, уронив со стуком табуретку.
— Он задыхается!
Младенец был в каких-то десяти футах, но, когда я добежала, вокруг него уже сомкнулись посетители. Какой-то мужчина, перегнувшись пополам, похлопывал его по щекам. Я пыталась протиснуться поближе, но хозяин, стоявший ко мне спиной, перегораживал путь.
— Держите его, он задыхается! — выкрикнула я.
Передо мной возвышалась стена спин. Я метнулась к противоположной стороне круга.
— Пустите, я акушерка, я знаю, что надо делать!
Люди, которых я расталкивала, повернулись ко мне. Лица были суровы и непроницаемы.
— Надо постучать его по спине, в легкие не поступает воздух! Живо! Если не поторопиться, нарушится мозговое кровообращение.
Я умолкла. Оказывается, я говорила по-английски.
Появилась мать младенца, и, ящерицей проскользнув сквозь толпу, принялась яростно колотить младенца по спине. «Слишком сильно», — подумала я. Люди не сводили с нее глаз в суеверном молчании. Я пыталась вспомнить, как по-французски будет «потише», когда младенец внезапно закашлялся и изо рта у него вылетела обсосанная конфетка. Он судорожно вдохнул и громко заревел. На лицо его вернулась краска.
Раздался общий вздох, и круг людей разомкнулся. Я поймала холодный взгляд хозяина и уже открыла рот, собираясь заговорить, как он повернулся, взял поднос и вернулся в кафе. Я сложила газеты и ушла, не заплатив.
После этого эпизода мне стало совсем неуютно в городке. Я избегала кафе и женщины с ребенком. Теперь было даже трудно смотреть людям в глаза. Мой французский стал хуже, акцент явно усилился, что сразу же отметила мадам Сентье. «Что случилось? Вы ведь делали такие успехи».
Перед глазами у меня возникла стена спин. Я промолчала.
Однажды, стоя в очереди в boulangerie, я услышала, что женщина впереди меня собирается идти отсюда в lа bibliothиque, и, судя по всему, эта самая bibliothиque находится совсем рядом, за углом. Мадам передала ей книгу в мягкой обложке — какой-то дешевый любовный роман. Я купила багеты и пирожные, сведя на сей раз к минимуму ритуальный обмен репликами с мадам. Затем выскочила на улицу и пристроилась к женщине, делавшей свои ежедневные покупки. Время от времени она останавливалась поговорить с прохожими и торговалась с лавочниками, я же тем временем сидела на скамье, глядя на нее поверх обреза газетной страницы. Задержавшись попеременно на трех сторонах рыночной площади, женщина в конце концов стремительно вошла в здание мэрии. Я сложила газету и бросилась следом. Оказавшись внутри, я принялась расхаживать по вестибюлю, изучая разного рода документы — от извещения о свадьбах до разрешения на строительство домов. Женщина тем временем поднималась по длинной лестнице. Перескакивая через ступеньку, я бросилась следом и вошла за ней и ту же дверь. Закрывая ее, я обнаружила, что впервые за все время, что прожила в городке, оказалась в месте, которое хотя бы выглядит знакомым.