Карна зажмурился.
Вот она, смерть.
Настоящая.
Чей жар не в пример горячей полуденного солнца.
Воображение вдруг нарисовало небывалую картину: пламя срывается с привязи, хлещет плетьми во все стороны, и все люди окрашиваются алым. Корчатся в огненной пасти. Друг дружку рвут, словно лишний миг жизни вырвать пытаются. Гангея Грозный вцепился в сирот-Пандавов, Наставник Дрона зубами грызет вдовых цариц, Боец с Бешеным душат раджат-заложников.
А вот и он, Карна. Убивает. Всех, кто попадется под руку. Всех. Убивает. И пламя хохочет, заставляя серьги в ушах исходить надрывным стоном.
Страшно.
Впервые в жизни.
Оглохнуть бы, ослепнуть!.. Ан нет, мара лишь ширится и голосит кто-то вдалеке гласом громким, захлебывается отчаянием:
Здесь отцы, наставники наши, Сыновья здесь стоят и деды, Дядья, внуки, шурины, свекры, Друг на друга восставшие в гневе.
Что за грех великий, о горе, Совершить вознамерились все мы!
Ведь родных мы убить готовы, Домогаясь услад и царства…
А пасть скалится дикой ухмылкой, дышит в лицо жутким смрадом-ароматом горящего сандала пополам с горелой требухой, и летят в нее люди, земли, горы… пропадают пропадом.
Навсегда.
— …Это она! Это она виновата, тварь! Сгубила мужа, сука подзаборная! Сгубила! Радуйся теперь! Пляши!
Карна открыл глаза.
И не сразу понял, что кричит старшая из жен Альбиноса, мамина благодетельница Кунти.
— Радуйся, тварь!
Костер полыхал вовсю, струйки золота слезами Владыки Сокровищ текли по остову колесницы, и хастинапурские владыки изумленно смотрели на кричащую женщину.
Царица Кунти со страшно искаженным лицом стояла перед царицей Мадрой.
Старшая жена перед младшей.
Вдова — перед вдовой.
— Это она! Это она виновата!..
На миг все замерло. Казалось, даже пламя придержало свой размах, вслушиваясь в нелепое, неуместное обвинение.
А потом царица Мадра разбежалась и бросилась в ад, как бросаются летним днем в речную стремнину.
С воплем облегчения.
Вслед за мужем.
* * *
В наступившей суматохе никому не было дела до соглядатая на крыше павильона и его поспешного бегства.
Только каменщик, тихо чинивший бортик восьмиугольной купальни, заметил Карну — тот как раз стремглав несся прочь, соскользнув на землю.
Каменщик сделал вид, что ему соринка в глаз попала.
Каменщику абсолютно не хотелось связываться с этим обормотом, здоровенным не по летам фаворитом наследников.
Подглядывал?
Ну и пусть.
Он вспомнит увиденное примерно через полгода.
И развяжет язык.
Сперва на дворцовой кухне, а там дойдет и выше.