Никогда не прощу, как я вспугнула - лет 16, с губами. Мы ехали в автобусе. Она сидела напротив. Я была в нее влюблена. Наши колени почти касались. Сначала она читала. Я смотрела на нее и смотрела. Вдруг она подняла глаза и тоже на меня. Я даже не дрогнула. Она вскоре выбежала. Я очень себя потом ругала. Надо было потихоньку. У меня ведь совсем почти, да нет - нет вообще, никакого опыта в этом плане. Ведь нельзя же считать. Потому что Ленку я никогда не любила. Просто она была очень несчастная. Она всегда одевалась в рыжую вязаную жилетку и такую юбку, которые никто не носит. Ей мать только на обед дает, как маленькой. Она не получает стипендии. А пишет очень тонкие, тоненькие-токенькие, стишки. Мне очень нравился ее голос, сухой и выщербленный. Я ее заставляла встать на стул и их читать. Я ложилась на пол, закрывала глаза и представляла, какое у нее красивое лицо. Она на самом деле очень некрасивая, съеженная, какая-то бесцветная, с белыми прямыми волосами, которые все время откидывает от щеки. На нее никто никогда не обращал. Она была влюблена в очень высокого, сильного. Он за нас в баскетбол выступает. Ему все так ставят, как спортсмену. На него все вешаются, я видела. На улице, как он знакомится, очень просто. Он нас всех даже презирал. А она плакала и мне жаловалась. Она ко мне специально приезжала. Я не была против, чтобы послушать, как она читает. Тогда я ее научила. Не только потому, что жалко. Мне было самой интересно. Но я даже не ожидала. Потому что если ты это умеешь, то тебе уже никто не нужен, и он. Я ей говорила. Она сначала боялась. Она думала, у нее от этого что-то разовьется. У нее родители очень строгие. И ты вообще можешь кого угодно себе представлять, хоть его, как будто ты с ним. А может быть, кого-то себе найдешь еще лучше. Она сначала смотрела на меня, как на сумасшедшую.
Я вам расскажу про маленькую, с черными-черными, мелкими, как изюм, они сияли. Она была не одна. Она вся просто светилась. Она все время смеялась и оглядывалась. Я делала вид, что смотрю мимо. Ее мочки горели, как фонарики, в них дрожащие сережки. Она трясет волосами. Ее изогнутая сзади голубоватая шейка видна. Лицо медленно алеет, когда она засмеется. У нее должна быть розовая-розовая, нежная кровь. Я хотела быть врачем, чтобы брать у нее из пальца. Теплый столбик поднимается к моим губам, во рту остается его мятный вкус. Я боялась почистить зубы. Она хватала подругу за плечо. Она тянулась к ее уху, шептала, загоревшись, засмеявшись вся. И вдруг боднет. Та отступит и опять вернется, берется за поручень. Она смотрела на маленькую сверху, не только потому что выше. У нее строгое, с правильными крупными чертами, с желтоватой переносицей, немного бледное. Она не смеялась, а в ответ тихо улыбалась. Маленькая ее иногда украдкой целовала, схватив за плечо. Та оглядывалась и потом говорила что-то вполголоса "ну что ты прямо". И вдруг маленькая ее куснула за ухо. Та ахнула и стукнула ее пальцами по губам, сволочь. Они обе засмеялись. Они были совершенно счастливы. И ничего больше не надо. Они перешли к дверям. Я тоже встала и встала за ними. Они пахли духами. Которая старше, подхватила ее за талию. Она на мгновение прижалась. Они были как две сестрички. Я пошла за ними. Мы шли все время против течения. Нас все толкали, на нас оглядывались. Я боялась их потерять. По станции, в переход, где написано "нет входа", опять по станции, уже другой, и переходе "нет входа", когда мы вышли на Свердлова. И было бы последовательно, если б мы наконец свернули на лесенку вниз, которая обязательно в конце зала. Мы остановились перед решетчатой закрытой дверью. Они впереди, я сзади, тоже к ним спустившись. Они на меня оглянулись, я повернулась. Мы пошли в обратном порядке. Тут они сели в поезд, а я с ними не поехала.