Я из-за двери осыпал его бранью, а Кларита, удерживая меня, умоляла:
— Не выходи, не выходи, тебя изрешетят пулями!
Старик в ужасе вопил:
— Зажгите свет, я харкаю кровью!
Когда кто-то помог мне задвинуть засов, я почувствовал, что моя левая рука в крови. Меня ранили ножом.
В запертой комнате с нами оставался еще какой-то человек, он вложил мне в руки винчестер. Почувствовав прикосновение чьей-то руки, я хотел схватить этого человека, но он прошептал:
— Не трогайте меня! Я кривой Мауко, общий друг!
Снаружи ломились в дверь, а я, перебегая с места на место, просверливал доски пулями, освещая комнату вспышками выстрелов. Наконец, штурм прекратился. Мы остались в зловещей тишине, и я стал напряженно прислушиваться к каждому шороху. Затем осторожно припал глазом к пробитому пулей отверстию. Светила луна, двор был пуст, но временами, неизвестно откуда, доносились голоса и смех.
Боль от раны и опьянение свалили меня с ног. Я истекал кровью, сам не знаю сколько времени, а Субьета и Мауко, забившись в угол, тревожно переговаривались:
— Он при смерти, наверно.
— Воды, воды! Меня ранили! Умираю от жажды, — стонал я.
Под утро они отперли дверь и оставили меня одного. Совсем ослабевший, я проснулся от крика Субьеты, ругавшего нерадивых пеонов, которые не пожелали прийти на помощь хозяину в ночной свалке.
— Спасибо приезжему, — повторял он, — а то бы мне не пришлось об этом рассказывать. Мошенник Баррера подменил кости и обыграл меня. Одна кость упала под стол. Вот, можете убедиться. Она налита ртутью.
— Мы боялись нос высунуть, кругом стреляли.
— А кто ранил Кову?
— Кто его знает!
— Подите скажите Баррере, чтобы духу его здесь не было. У него есть свои палатки — пусть там и живет. Если он не знает дороги, приезжий покажет ее своим ружьем.
Кларита и кривой Мауко явились с котелком горячей воды помочь мне. Они разрезали рукав рубашки, чтобы снять ее с меня, не беспокоя вспухшую руку, а потом, намочив присохшую ткань, обнажили рану, маленькую, но глубокую, задевшую мускулы предплечья. Они промыли рану водой, и, прежде чем приложить припарку, кривой с ритуальной торжественностью объявил:
— Тише, сейчас я буду молиться.
Я не без любопытства наблюдал за этим человеком с землистым лицом, дряблыми щеками и посиневшими губами. Он аккуратно положил на пол свой посох, а на него — засаленную шляпу с обтрепанными полями, вместо ленты перевязанную веревкой из питы. Сквозь лохмотья виднелось отекшее тело, живот вываливался из штанов. Он обернулся к дверям, моргая своим единственным глазом, и заворчал на столпившихся ротозеев: