— Удачи, «Рольвааг». Да храни вас Бог!
— Спасибо, Южная Джорджия.
Бриттон выключила передатчик, склонилась над центральной панелью и всмотрелась в ночь.
«Рольвааг», 18:40
Когда «Рольвааг» вынесло с подветренной стороны ледового острова, ветер подхватил корабль и грубо швырнул его обратно в шторм. Ветер набрал силу, и через несколько мгновений они снова промокли, пропитавшись замерзающими брызгами. Салли Бриттон чувствовала, что судно, не имея тяги, полностью отдано на милость бури. Чувство беспомощности было омерзительным.
Шторм крепчал с постоянством часового механизма. Бриттон наблюдала за его ростом, минута за минутой, — до тех пор, пока ураган не достиг мощи, которую она едва ли полагала возможной. Луна скрылась за плотной пеленой облаков, и теперь за пределами капитанского мостика нельзя было рассмотреть совершенно ничего. Шторм стоял здесь, на мостике, вокруг них; в обилии брызг, в укусах острого, как бритва, льда, что их хлестал; в запахе смерти, доносящимся до них от окружающего моря. Но ничто не лишало Бриттон мужества сильнее, чем звук: постоянный глухой рёв, который, казалось, исходил со всех сторон одновременно. Температура на мостике держалась на уровне девятнадцати градусов по Фаренгейту,[19] и Бриттон чувствовала, как на её волосах намораживаются льдинки.
Она по-прежнему получала регулярные отчёты о состоянии судна, но отдала лишь несколько распоряжений. Без тяги и управления ей не оставалось ничего иного, кроме как ждать. Чувство беспомощности стало невыносимым. Основываясь на движении судна, она оценила значимые высоты волн заметно выше сотни футов. Эти водяные горы набегали на них с мощью грузовых поездов. То были те самые волны Ревущих Шестидесятых, самые высокие в мире. Лишь размер «Рольваага» не давал ему погибнуть. Когда судно поднималось на очередной волне, ветры сбивались на невнятные вопли. На самом пике вся надстройка вибрировала и гудела, как если бы ветер пытался снести кораблю голову. Затем это сменялось дрожью, и корабль начинал крениться — медленно, болезненно. Борьба одной волны с другой записывалась креномером: десять, двадцать, двадцать пять градусов. Углы становились критическими, и взгляды всех не отрывались от этого инструмента, на который в обычных условиях никто не обращает внимания. Затем вершина волны проходила, и Бриттон застывала в ожидании, гадая, восстановит ли судно равновесие; то был самый ужасный миг. Но раз за разом корабль его восстанавливал, поначалу незаметно, затем всё быстрее, постепенно выправляясь и выходя на точно такой же нервирующий обратный крен, и тогда его огромная инерция заставляла его в мгновение ока склониться к новой волне. «Рольвааг» соскальзывал в следующую впадину, окружаемый водными горами, погружался в сверхъестественную тишину, едва ли не более пугающую, чем шторм наверху. И всё повторялось снова и снова в бесконечном, жестоком ритме. И ни Бриттон, ни кто-либо другой ничего не мог с этим поделать.