Андрей, почти не слыша, медленно шел к Дедову, ощущая, что каждый его шаг делается все тяжелее и тяжелее. А тот продолжал громко вещать.
– Вот это – письма его Ламы… Коза есть такая в Америке. Пушистая, ласковая, толстожопая, ее пастухи трахают, когда у них баб нет… – Хохот в казарме перекрыл его слова.
Андрей шел. Но на него никто сейчас не обращал внимания, уж больно «дед» веселое рассказывал.
– Значит, чего я решаю? Ты, Сопля, отдаешь нам свою Ламу, а мы с кем-нибудь… Ну, хоть бы и с Коротким вдвоем… сегодня… отправляемся к ней… Короткий! – повернулся Дедов к Коротееву. – Поедешь со мной Ламу трахать?…
– А чо? – чуть не подавился Коротеев. – Ага, дед!
– Ну вот… А тебе, Сопля, такая телка не нужна. Зря только губы раскатал… Не для тебя она…
Андрей все шел, и дорога почему-то казалась ему бесконечно длинной и вся будто в рытвинах, в которые проваливались поочередно его непослушные ноги, но он продолжал идти, потому что ему теперь обязательно нужно было дойти…
– А чтоб все было по справедливости, мы предлагаем следующее. С рядового Хлебородова, то есть с Сопли, будет списана ровно половина его долга. Итого, триста рублей. Плюс снимаю три наряда, которые он от меня получил сегодня. Если согласен на такие условия, давай, диктуй ее телефон и говори, где остановилась, чтоб не искать, а то сучка вертлявая больно… А эти свои письма можешь забрать, не жалко, жопу ими подотри, а то все газеты да газеты…
И он, окончательно смяв листки в кулаке, швырнул этот ком под ноги приближающемуся к нему Хлебородову, а сам обернулся к своей тумбочке и достал листок и карандаш…
Выжидательно уставился на Хлебородова…
Андрей не слышал ни одного слова из того, что говорил Дедов. В голове билась непонятная гулкая пустота, виски разрывало болью, в глазах двоилось все, на что падал его взгляд. Но он старался не отводить глаз только от одного предмета – розового, размытого пятна, которое было, как он думал, лицом Дедова. И он медленно, не чувствуя ни страха, ни сомнения в своих силах, приближался к нему.
Споткнулся, ударившись коленкой о табуретку, и сразу исчезла пустота, голова наполнилась шумом. Смеялись справа, возмущенно что-то выкрикивали слева, стоял непонятный гомон. И Дедов вдруг прояснился, будто с его лица сорвали лист полупрозрачной, папиросной бумаги. Вот они – глаза, тупые и словно незрячие, как у свиньи – мелькнуло воспоминание, видел однажды… Где же видел?… И этот ощеренный, как у собаки, рот с желтыми зубами, золотая коронка – фикса, кажется… расплющенный нос… Опять та же свинья… Лысая и какая-то кривая, отвратительная башка с торчащими в стороны розовыми ушами…