(выделено – мной).
Через три с половиной страницы: «Как утверждает кибернетика, деятельность и единство сложной системы определяется в первую очередь интенсивным обменом информации внутри этой системы. Какой же обмен и с какой интенсивностью был возможен при тогдашних (империя Диоклетиана) средствах письма и передвижения? Достаточно поставить этот вопрос, чтобы весь миф о Римской империи разлетелся в клочья».
Добавлю, при этих самых условиях, и даже намного раньше, Везувий напугал округу километров на 50, создался Громовержец – единый бог, который распространился за тысячи километров от Везувия, о котором 99 процентов населения даже так и не узнало до всеобщего среднего образования через две тысячи лет.
Еще одна цитата: «Дело в том, что арианство (грубо говоря, единобожие – мое) – это как–никак разновидность христианства, а религия Моисея–Аарона (иудаизм – мое) к Христу отношения не имеет». То есть Постников намекает, что сначала появилось христианство, а затем – иудаизм. Но намекает осторожно, подспудно готовя нас к совершенному идиотизму. Подтверждение этому в следующем опусе: «Обратим внимание, что эта религия (якобы продиктованная Богом–Громовержцем Моисею и Аарону, то есть иудаизм) не совпадает с современным иудаизмом, хотя бы потому, что она еще не имеет пророческих книг, астрономические зародыши которых … появятся только через сто – сто пятьдесят лет».
Так, значит, у Постникова получается, что современный иудаизм – это не иудаизм Моисея–Аарона. Но это же совершенная чушь, взятая прямо «с потолка». Всем ведь известно, что Второзаконие как было, так и осталось основой иудаизма. А вот христиане вместо Второзакония (никаких моральных заповедей) используют фактически «Первозаконие», в котором во главу угла как раз и поставлены моральные заповеди, от которых Моисея освободил Яхве, дав ему новые скрижали Второзакония. Но это вообще никому не известно, так как «интерпретаторы» постарались казуистически «переосмыслить» следы этого факта (подробности в книге).
Постников (Т.3) целенаправленно подбирает цитаты, например, Мейэффи, направляя нас опять в Египет: «Едва ли есть в иудаизме и в христианской религии хоть одна великая и плодотворная идея, нечто аналогичное которой нельзя было найти в вере египтян. Проявление единого бога в троице; воплощение божества, являющегося посредником, от девы без участия отца; его борьба с темными силами и его временное поражение; его частичная победа (так как враг не уничтожен); его воскресение и основание им вечного царства, которым он правит вместе с праведниками, достигшими святости; его отличие и вместе с тем тождество с несотворенным, непостижимым отцом, форма которого неизвестна, и который живет в храмах нерукотворных, — всеми этими богословскими понятиями проникнута древнейшая религия Египта. Точно так же и контраст и даже явное противоречие между нашими нравственными и богословскими взглядами – объяснение греха и виновности то нравственной слабостью, то вмешательством злых духов и подобным же образом, объяснения праведности то нравственными заслугами, то помощью добрых гениев и ангелов; бессмертие души и страшный суд; чистилище, муки осужденных – со всем этим мы встречаемся в текстах, описывающих египетские обряды, и в египетских нравственных трактатах».