Как-то решили показать детям не городские улицы, а сельские, людей не у каменных домов, а на пашне и не низкие пальмы в садике, а все роскошество тропического леса.
Ехали долго, сперва вдоль побережья, потом покатили по дороге среди рисовых полей. Встречались крестьяне, ловко несли на спине громадные тюки, не испытывая тяжести. Медленно проехали через деревню, остановились у общинного дома, подошел мужчина, спрашивал и отвечал с достоинством, показал, где дорога в лес, затем двумя взмахами острого длинного ножа рассек ананас, протянул его детям, Наталья погрузила лицо в мякоть плода, Александр потянулся к ножу. Крестьянин рассмеялся.
Поднялись в гору, дышать стало труднее, но не от духоты: сладким смрадом несло от обступившего машину леса. Куда-то подевались птицы; только что росли низкие, привычные пальмы — и нет их уже, зато к небу взметнулись покрытые волосом, как шкурой, деревья, похожие на лапы гигантских ящеров; под кронами их — роща уродов, стволы, увешанные на уровне человеческого роста громадными дынями или гроздьями их: это было хлебное дерево, окруженное зарослями папайи. Под ногами — анютины глазки, увеличенные до автомобильного колеса и расцвеченные всеми красками; цветки эти издавали не столько запах прели, сколько пованивали чем-то, человеку чуждым, и дети попятились, Наталья с ревом бросилась к матери, мужественный Александр прикрывал отход, сжимая кулачонки…
А ведь ни разу не были в русском лесу, и осинки, что росли на даче, вообще ими не замечались, но, знать, угнездился в детской памяти растительный покров России, с материнским молоком всосался.
С закатом солнца возвратились домой, светило — по обыкновению этих широт — не хотело показывать себя угасающим и нырнуло в океан, будто прыгнуло туда с вышки, без брызг, правда.
В тяжких раздумьях вернулись. Петр подсчитал: года три-четыре придется еще здесь служить, если не больше, специализация и язык надолго закупорили его в Юго-Восточной Азии, и надо бы найти выход, переметнуться в другие края, где бананы и ананасы только в магазинах. У мстительной Глаши другие планы взыграли. Посидев в мрачном отупении часа полтора, она спустилась в полуподвал, открыла никогда не запиравшуюся комнатку служанки и пыталась приспособить к своему телу ткань, что «баббу» (так дети называли домработницу) накручивала на себя. Ничего не получилось, а надо было вгрызаться в эту тропическую жизнь, одолевать ее, не сдаваться!
Она села перед окном и в своей манере устроила мимический сеанс глумления над собою и городом, огни которого поблескивали сквозь густую листву сада: высунула язык, выпучила глаза и прошептала какие-то одной ей понятные проклятья. А утром встретила «бабу» у ворот; служанка была родом из восточных провинций, куда еще не дошли столичные порядки, и она посвятила русскую в таинства одежд, научила лихо завертывать себя двухметровым многоцветным полотнищем, набрасывать через плечо длинный платок, которым и голову можно прикрыть, и детей носить в нем; Глаше очень пошла кофта с низким вырезом, «бабу» сбегала в сад и украсила ее волосы яркими, отбивающими запах пота цветами. Мужчины, оказывается, носили на голове подобие пилотки, сами как-то делали ее из батиковой ткани, и по тому, как пилотка эта свернута, можно легко догадаться, из какой провинции прохожий.