От только что политого асфальта поднимался полупрозрачный дымок. Листва тополей успела нагреться, и теперь пахло по-летнему терпко. Склон Воробьевых гор, круто уходивший к реке, блестел от спелой травы. Внизу, укрытый утренней дымкой, лежал город. Над огромной котловиной, на дне которой он распахнулся скатертью-самобранкой, в блеклом утреннем небе плыла белая луна.
Максимов был далек от того, чтобы по поводу и без повода закатывать глаза и читать наизусть: «Москва, как много в этом звуке…» и далее по тексту. Он отлично знал цену этому городу. Нет более русского города на земле. И как русский человек, он размашист и расхлябан, жесток и радушен, красив в загуле и страшен в тоске. Перед всеми шапку готов ломать и ею же всех закидать. Душа нараспашку нож в сапоге, одной рукой перекрестит и ею же фигу покажет,
Бился, в кровь мордовал царь Петька, дабы учредить все по порядку европейскому. А на-ка, выкуси! Кровавой юшкой умывались, но перетерпели. Кряхтя и треща костями, Северную Пальмиру отстроили царям на потеху, да так по-русски и не обжили. А свою посконную, ситцево-разляпистую сберегли, как полушку за щекой. Пришел черный день, выплюнули на ладонь, оттерли, чтобы орел заиграл медным цветом, и вновь провозгласили столицей. Как знать, что бы с большевиками сделали, не придумай они такую хитрость. Коммунизмы-империализмы — понятия высокие, умом понять, конечно, можно, а к сердцу не прикипают. А Москва, Россия… Тут все понятно, родное, русским духом продубленное, хуже некуда. Здесь и опричник при деле, и боярин в теле, и юродивый в почете. Здесь не надо мудрить, живи как Бог на душу кладет, небось не пропадем. А неровен час, враги придут, так и тут думать не надо. Потому как отступать некуда. Стало быть, с четырех углов поджечь, рвануть рубаху от горла до пуза, да и пошло, поехало… Эх, какой там Восток-Запад, Европа-Азия. Россия, твою мать, Россия! Только тут русскому человеку и развернуться, только тут ему — жизнь.
Максимов закрыл глаза и носом втянул остронервный московский воздух. Пахло хорошо, опасностью.
— О чем думаешь, Олаф? — Седовласый крепкий старик, сидевший рядом на скамейке, щелкнул портсигаром.