– С тобой всё нормально?
– Давай, – он уже завладел её рукой и теперь тащил в спальню.
– Торопишься, да?
– Ты тоже поторопишься, поживи с моё.
– С твоё? В смысле? Я знала парней и младше, которые…
– Помолчи, хорошо? Речи – не твоё сильное место.
* * *
Одиночка – последнее убежище негодяя. Или нет, это про патриотизм.
Он хихикнул. Его мысли блуждали, выделывая причудливые виражи и пируэты. Время от времени начинались галлюцинации, перемежавшиеся с кошмарами. От жажды отёк язык. Быть может, ему суждено сойти с ума здесь, в душном сумраке кирпичного карцера-духовки – с земляным полом, деревянной скамейкой и крошечным зарешеченным окошком под потолком.
В сумраке возникали лица. Первая девушка, которую он поцеловал. Кельтская бледность, серьёзные глаза. И поцелуй – романтичный, страстный – в вечерней тишине, нарушаемой только шумом реки. Ему было двеннадцать и он думал, что умрёт от любви.
Круглое лицо учителя латинского, тихий голос… Эбботт помнил, он хотел рассказать им нечто, пронесённое через две тысячи лет. Слова другие, чувства те же… Odi et amo (голос его собственный – чистый, мальчишеский). Я люблю её и я её ненавижу. Quare id faciam fortasse requiris? Почему, спросите вы? Nescio. Не знаю. Sed fieri sentio. Но я чувствую, что это так. Et excrucior. И страдаю.
Больно. Больно. Господи, больно-то как… Слёзы, горячие слёзы прожигали себе путь по мокрому от пота лицу. Слёзы гнева. Не против Нджалы. Против Департамента и всей системы, которая использовала его, выбросила и оставила гнить на обочине мира. Потому что индивидуум – ничто.
В душном сумраке карцера этот гнев питал сам себя, разгорался, превращаясь в тёмное пламя.
И поддерживал его.
И ещё одно знание давало силы, подобно источнику живой воды. Знание, что, в конечном счёте, его провал не имеет значения. Департамент не отступает. Пошлют других. Если понадобится – третьих. Четвёртых. Пятых. Пока кто-то не достигнет цели. Нджала должен умереть. Это приказ. Он помечен для смерти.
Приятная мысль, прекрасная мысль, волшебный талисман, дававший силы переносить пытки, унижения, накатывавшую слабость, когда он просил пощады и рыдал, как ребёнок. Даже в самые тяжёлые часы, в тёмном пекле кирпичной душегубки, сплёвывая кровь потрескавшимися разбитыми губами, он находил в ней силы. Она была – как музыка. Как победный марш, поднимающий в безнадёжную атаку.
А потом, на самом обычном допросе, после обычных избиений, следователь предъявил Эбботту британскую газету (с эффектностью фокусника-дилетанта). Первую полосу занимала фотография Нджалы и королевы. Королева пожимала сукину сыну руку. Улыбаясь ему.