Чтобы не есть хлеба даром, Аньезе и Перпетуя пожелали принять участие в обслуживании беглецов, принятых с таким широким гостеприимством, и на это у них уходила значительная часть дня. Остальное время они проводили в болтовне с приятельницами, приобретёнными в замке, и со злополучным доном Абондио. Последнему совершенно нечего было делать, однако он не скучал, ибо страх был его постоянным спутником. Непосредственный страх перед нападением солдат у него, по-видимому, прошёл, а если и остался, то не очень-то его беспокоил, ибо, чуточку поразмыслив, дон Абондио смог убедиться, насколько страх этот был неоснователен. Но картина округи, наводнённой со всех сторон солдатнёй, вид оружия и вооружённых людей, которые вечно сновали перед ним взад-назад, сам замок, и именно этот замок, мысль о разных вещах, которые могли случиться в любой момент при таком положении вещей, — всё это вызывало в нём смутный невыразимый и постоянный ужас, не говоря уже о той тоске, которая грызла его при мысли о брошенном доме. За всё время своего пребывания в этом убежище он никогда не удалялся от него хотя бы на ружейный выстрел и ни разу даже не пытался спуститься вниз. Единственная его прогулка состояла в том, чтобы выйти на эспланаду и покружить вокруг замка, то с одной, то с другой стороны, заглядывая вниз, в пропасти, выискивая, нет ли где хоть какого-нибудь прохода, хоть маленькой тропинки, по которой можно было бы выбраться в поисках укромного местечка, если придётся уж очень туго. Всем своим товарищам по убежищу он оказывал величайшее почтение и отвешивал нижайшие поклоны, но водился с очень немногими. Чаще всего, как мы уже сказали, беседовал он с двумя женщинами: с ними он отводил душу, впрочем не без того, что иной раз Перпетуя покрикивала на него, а Аньезе так даже стыдила. За столом, где он оставался недолго и говорил очень мало, он узнавал все новости о страшном продвижении войск, приходившие ежедневно, то передаваемые от местечка к местечку и из уст в уста, то приносимые каким-нибудь очевидцем, который по первоначалу решился было остаться дома, но в конце концов удирал, не успев ничего спасти и вдобавок ещё при самых плачевных обстоятельствах. И каждый день выплывала очередная история про какое-нибудь новое несчастие. Некоторые, рассказчики по призванию, старательно собирали все слухи, процеживали все донесения и потом преподносили другим уже самые сливки. Затевались споры о том, какие полки самые свирепые, что хуже — пехота или конница, называли, кто как умел, имена известных кондотьеров. Рассказывали про их былые деяния, подробно перечисляли стоянки и переходы: в такой-то день такой-то полк рассыпался по таким-то местечкам, завтра-де он нагрянет на другие, такие-то, где тем временем уже свирепствует и делает вещи ещё похуже другой полк. Больше всего принимались в расчёт и старались собрать сведения о тех полках, которые один за другим проходили через мост в Лекко, потому что их уже можно было считать ушедшими и в сущности даже за пределами страны. Прошла конница Валленштейна, за ней — пехота Мероде, ангальтская конница, бранденбургская пехота, а там конница Монтекукколи, и следом конница Феррари; прошли Альтрингер, Фюрстенберг, Коллоредо; затем кроаты, Торквато Конти, за ним ещё и ещё; по воле небес, прошёл и Галассо, — он был последним. Удалился и летучий отряд венецианцев, и вся страна, наконец-то, освободилась. Те, кто были из местечек, захваченных первыми и первыми же освобождённых, покинули замок; и каждый день уходили всё новые и новые, подобно тому, как после осеннего урагана из густолиственной кроны большого дерева со всех сторон вылетают укрывшиеся там птицы. Трое наших знакомцев ушли едва ли не последними, и всё из-за дона Абондио, который опасался, что если вернуться домой слишком быстро, то непременно наткнёшься на бродячих ландскнехтов, отбившихся и отставших от войска. Перпетуя могла сколько угодно распространяться насчёт того, что чем больше медлишь, тем больше возбуждаешь в грабителях охоту забраться в дом и унести оставшиеся пожитки; раз дело шло о спасении своей шкуры, дон Абондио неизменно оставался победителем, если только непосредственная опасность не заставляла его совершенно терять голову.