— Накрывай на стол, — сказал я ей тихо, и в этот момент новая мысль обожгла меня, как прикосновение оголенного провода: «Ну я-то завтра собрался умирать, а при чем здесь Таня? Имею ли я право пудрить ей мозги? Ведь автомат в тряпочке — это уже не игрушки. Я должен рассказать ей правду. Но тогда… Тогда не будет романтического ужина, прекрасного вечера, не будет любви, и едва послышавшиеся звуки танго, последнего парижского танго, растворятся в тишине или в пронзительном вое сирены… Вот именно! (Это была еще одна мысль, примчавшаяся вдогонку.) Ты можешь рассказывать всю правду о себе, но не о Тополе. Тебе что, разрешили болтать кому попало о хозяевах „Ниссана“? Да, может, тут в каждом шурупе „жучки“ установлены. Ясень, у тебя нет выбора. Ты уже работаешь на Тополя, кем бы он ни был. И с этой девчонкой ты будешь молчать о работе. И вам будет хорошо вдвоем, а наутро ты попросишь ее уйти, ничего не объясняя. Она поймет, ты же видишь, какая она — она обязательно поймет. А еще ты должен сообщить Тополю, что ты не один. Хотя бы потому, что ты не знаешь, в котором часу наступит его утро».
— Миш, у тебя есть ножик, помидоры порезать? Ее вопрос словно разбудил меня, и в задумчивости я чуть было не брякнул, как Деточкин в «Берегись автомобиля»: «А черт его знает, что там есть».
— Ножик… — протянул я, собираясь с мыслями. В «Ниссане» я бы искал его глупо и долго; Поэтому я шагнул к своему рюкзаку и извлек из кармана любимый складной офицерский нож.
— Слушай, — улыбнулась Татьяна, — а зачем ты возишь с собой рюкзак?
Я перешел на зловещий шепот и сообщил:
— Я диверсант. В рюкзаке у меня тротил, чтобы взрывать железнодорожные мосты.
— А-а, — сказала Татьяна.
— Да просто старая привычка автомобилиста. Любая машина может выйти из строя, а при движении пешком ничего нет лучше рюкзака.
— А вот эта машина часто выходит из строя?
— Эта? Пока еще ни разу.
Потом я пошел поискать дров для костра. И мне повезло. Совсем неподалеку кто-то спилил березу, а увез не все — бревнышки помельче остались аккуратно сложенной кучкой. Как раз то, что мне надо. Вряд ли это были дрова все для того же пикника, но я уже ничему не удивлялся. Если бы даже бревна были поколоты, а рядом стоял мангал, лежали бы шампуры и коробок спичек с приколотой к нему запиской: «Вам, дорогой Михаил Григорьевич», я бы и это воспринял как должное. Ведь когда идут такие навороты, становишься вдруг отрешенным и царственно спокойным. Кажется, это называется запредельное торможение. С запредельным царственным спокойствием я надрал с бревен бересты, рассовал ее по карманам, а поленьев взял столько, сколько мог унести. И пошел к машине.