* * *
Нет, евреи в космос не полетели. Нечего в космосе делать нормальному еврею. Да и от участия в локальных региональных конфликтах психически полноценный индивид еврейского происхождения постарался бы уклониться. Вежливо, но твердо, как накануне учили Хилю мама и бабушка. Но это учение не пошло Хиле впрок, потому что она, в глубине души, очень сердилась на мамочку. После папиной кончины и трех месяцев не прошло, как мама и дядя Хаим решили расписаться и уехать из страны в самый ответственный для перестройки народного хозяйства момент. Бабушка сказала, что раз мама еще живая, то она и должна думать про живое, но Хиля чувствовала, что со смертью папы что-то очень большое и теплое умерло в ней. А когда мама начала собирать чемоданы, громко размышляя о живом, и уложила с собой даже бабушкины золотые сережки, то бабушка перестала давить на Хилю и на все махнула рукой. Ничего теперь Хилю дома не держало, она вдруг всего перестала бояться и записалась в командировку в Абхазию.
Что в этой Абхазии делать, кого там с кем мирить, и чем отличаются друг от друга грузины и абхазы, Хиля так и не поняла до конца командировки. В спокойные дни ей нравилось бродить по Сухуми, но стояла жара, а в городе ей не продавали даже сока, говорили, что сок им очень нужен самим — поить защитников. По этой же причине Хиле не продали и босоножки с блестящими бусинками на ремешках. Два раза их отряд все же купался в море. А большую часть времени они лежали на полу школы, в которой их разместили, за мешками с песком, укрываясь от шальных пуль. Рядом с Хилей все ложился капитан милиции из Новосибирска, а потом он уехал раньше ее и больше даже писем не писал. В общем, когда Хиля вернулась домой, аборт делать было уже поздно.
Уехать с мамой и дядей Хаимом Хиля все равно бы перед Абхазией не смогла из-за бабушки, которая, хоть и уверяла всех перед маминым отъездом, что протянет недолго и уже на днях предстанет перед ликом Господним, перекидываться на тот свет что-то не торопилась. А потом стал заметен живот, и бабушка, оплакивая участь домашней еврейской девочки, загубленной советской милицией, шила распашонки и деловито готовила приданное. От всего отделения Хиле подарили коляску, а паспортистки заверили Хилю, что после декретного отпуска, они обязательно возмут ее к себе. Полковник Алексеев все виновато вздыхал и, подписывая больничный, избегал глядеть Хиле в глаза.
Из роддома Хилю с дочкой менты встречали на газике, с цветами, а персонал за ее спиной шептал загадочное слово: «Ментура!» И никто даже не вспоминал, что она — еврейка. Более того, они все, кто еще сегодня утром орал на нее: «Мамычка! Кидай сюда пеленки сраные! А ссаные подсуши, нам на твое ссанье не настираешься!», расступались перед ней, как море перед Моисеем. И теперь на Хилином горбоносом личике с острым взглядом черных глаз с гордостью светилось только это слово, ну, которое о ней шептал персонал роддома у газика.