«Всё понятно, — думаю, — Михеев теперь дружит с Суминым. Не очень-то они, видно, меня искали».
Я говорю:
— А куда мне торопиться, я ещё здесь побуду. Вот зуб лечил.
— Ах, ты в поликлинике был? Вот видишь, мы ж не знали!
— Вместе с Палёном. Представляешь, Палён идёт и чуть не помирает.
— Ах, вместе с Палёном!
На столе у Михеева было полным-полно арбузных корок и коричневых семечек.
Я говорю:
— Михеев, пойдём в ЖЭК, к Марии Михайловне, докажем, что я не брал лодку. Я честное пионерское дам, а ты поручишься.
— Конечно докажем! — говорит Михеев. — Вот глупая история с этой лодкой. Саня, ты приезжай каждый день, Куркину не слушай! Мы докажем. Мне вот только маму надо дождаться, а потом пойдём и докажем.
Я говорю:
— А Тентелеву надо тёмную устроить.
— За что Тентелеву?
— Так это ж он лодку взял, а на меня сказал.
— А вдруг не он?
— А кто же ещё мог на меня сказать? Ты ведь знаешь, какие у меня с ним отношения.
— Да, отношения отвратительные, — говорит Михеев. — Просто ужасные отношения. Тентелев в звеньевые вместо тебя хотел, а мы выбрали Сумина. Тентелев теперь злится. Куркину локтями толкает. У Сумина молоко пролил…
Я взял одну арбузную семечку и разгрыз. Узнаю Тентелева.
Я спросил:
— Ну, а ещё какие новости у вас там, Михеев?
И так мне захотелось в свой класс, когда я про всё это услышал!
— Новостей много, — говорит Михеев. — На экскурсию в Артиллерийский музей ходили. Дубареву гнилой помидор на стул подложили. Диктовку писали. Закавыку дразнили.
— А он что?
— Он поставил три двойки и говорит: «Всё равно я вас одолею, будете у меня как шёлковые! Вот поставлю тридцать три двойки в четверти, будете ручные!» А сам смеётся.
Вот какой у нас Закавыка. Он математику в этом году у нас преподаёт. Его никто не любит с первого дня. Все только и думают, как бы ему досадить. А Закавыка знает это. Он только войдёт в класс и сразу проверяет: нет ли какого подвоха? Стол проверяет, стул проверяет, доску проверяет. А сам смеётся. Нет, мне всё-таки нравится, что он сам смеётся. «Ну, — говорит, — где тут у вас закавыка?» Но всё-таки видно, что он переживает из-за того, что у нас с ним такие отношения.
Я Михеева слушаю, а сам всё гляжу в нашу комнату и грызу арбузные семечки. «Ну и пусть, — думаю, — дружат. Только как же это они не услышали, когда я их звал?»
— Ну, — говорит Михеев, — грустно теперь тебе на твои окна глядеть? Я иногда по привычке подойду и думаю: как там Саня?
Я говорю:
— С чего ты взял, что мне грустно? В таком колодце жить — небольшое веселье, так что ещё неизвестно, кому грустно. Солнышка живого тут не увидишь. А у нас светло, куда ни повернись. И воздух сельский.