Но в кибитках, к счастью, ехали жены и дочери цыган, и их глаза сияли, кожа отливала золотом, а уста пламенели как розы.
Паспуаль был влюблен, влюблен до гроба (впрочем, в глубине души он сомневался в долговечности своего чувства) и все бы отдал за один поцелуй – хотя бы даже в плечико – красавицы Пепиты. Ради этого он бы сделался изменником, ушел к цыганам, стал грабителем, разбойником с большой дороги и даже продал бы шпагу Кокардаса и свою собственную. Через каждые десять шагов он оборачивался, чтобы взглянуть на нее, и лишь одно обстоятельство возвращало его к реальности и умеряло его пыл: порой он ловил на себе ревнивый взгляд одного из раньи. Тогда он сутулился в седле и пришпоривал лошадь. Та переходила на рысь, однако ненадолго: вскоре страсть одерживала верх над благоразумием и заставляла пылкого фехтовального мэтра опять смотреть на предмет своего вожделения.
Мадемуазель де Невер скакала верхом рядом с Лагардером. Они ехали, взявшись за руки, не сводили друг с друга радостных глаз и все время тихо переговаривались. Их счастье принадлежало только им двоим, и им хотелось наговориться всласть!
Следом ехали Флор и Шаверни, которые шумели, смеялись и бурно радовались встрече. Маркиз чувствовал необходимость кричать о своем счастье и всячески жестикулировать, рассказывая о пережитом, и Флор, уставшая плакать и грустить, то внимательно слушала возлюбленного, то вдруг перебивала его и принималась взахлеб повествовать о чем-то своем.
Антонио Лаго и его сестра беседовали между собой по-баскски (баскский язык настолько труден, что нужны целые месяцы, чтобы научиться его понимать, и годы, чтобы начать говорить на нем). За ними тянулись цыганские повозки, почти все пустые. Сами же цыгане, и мужчины, и женщины, шли пешком, распевая свои звучные и заунывные песни.
Одна только Мабель сидела в своей кибитке во главе каравана, и ее седая голова покачивалась в такт езде. Рядом, положив руку на круп лошади, шагала Марикита, задумчивая, грустная, неотрывно глядящая в землю.
Смертная тоска сжимала ей сердце; предсказав по звездам будущее другим, она не могла увидеть там своего собственного, но догадывалась, что оно будет печально. «Я помогла счастью их всех и особенно его, – говорила она себе, подняв глаза на Лагардера. – Я отдала ему часть своего рассудка и свою душу. Сейчас он уйдет, исчезнет навсегда, а я останусь здесь, забытая и ненужная!»
Ехавшие первыми остановились. Театральным жестом Кокардас сорвал с себя шляпу, приветствуя французскую землю:
– Виват! Вот мы и на родине… Амабль, голубь мой, поздоровайся же с солнцем его высочества, вон оно сияет, как огромное золотое экю!