– Дорогая Клара, – возразил я. – Неужели естественно, что вы ищете сладострастие в гнили и стараетесь кучу ваших желаний возбудить ужасным зрелищем печали и смерти? Напротив, не есть ли это извращение той природы, на культ которой вы ссылаетесь, чтобы оправдать, может быть, то, что есть преступного и чудовищного в вашей чувствительности?
– Нет! – живо запротестовала Клара, – потому что Любовь и Смерть, это – одно и то же!.. и потому, что – гниение, это – вечное воскресение Жизни… Да!..
Вдруг она оборвала себя и спросила:
– Но зачем ты говоришь мне это? Ты – смешной!
И с милой гримасой она добавила;
– Как скучно, что ты ничего не понимаешь! Как ты не чувствуешь? Как ты еще не почувствовал, что – я не говорю даже в любви, – но в сладострастии, которое является высшей степенью любви и от которого возвышаются и обостряются все умственные способности человека… что только в одном сладострастии ты достигнешь полного развития личности?.. Неужели ты никогда, например, не думал, что в любовном акте совершаешь красивое преступление?.. То есть возвышаешь свой индивидуум надо всеми социальными предрассудками и надо всеми законами, надо всеми, наконец? И если ты о6 этом не думал, тогда зачем же совершаешь любовь?
– У меня нет силы спорить, – бормотал я. – И мне кажется, что я нахожусь в каком-то кошмаре. Это солнце, эта толпа, эти запахи. И твои глаза. Ах, твои мучающие и страстные глаза! И твой голос, и твое преступление, все это ужасает меня, все это сводит меня с ума!
Клара слегка насмешливо рассмеялась.
– Бедный малютка! – с насмешкой вздохнула она. – Ты не будешь говорить этого сегодня вечером, когда будешь в моих объятиях и как я буду любить тебя!
Толпа все более и более оживлялась. Бонзы, сидя под зонтиками, разостлали вокруг себя длинные красные одежды, словно лужи крови, торопливо ударяли в гонги и грубо ругали прохожих, а эти, чтобы утишить их проклятия, набожно бросали в металлические тарелки большие монеты.
Клара увлекла меня под навес, весь украшенный персиковыми цветами, усадила около себя на груде подушек и, лаская мой лоб своей электрической рукой, дающей забвение и опьянение, сказала:
– Боже!.. Как все это долго, милый!.. Каждую неделю одно и то же. Никогда не дождешься открытия ворот. Почему ты не говоришь? Разве я пугаю тебя? Ты доволен, что пришел? Ты доволен, что я ласкаю тебя, дорогой обожаемый каналья? О, твои прекрасные усталое глаза! Это лихорадка и из-за меня тоже, а? Скажи, что из-за меня. Хочешь пить чай? Хочешь еще пастилку гамаммелиса?
– Я хотел бы не быть здесь больше! Я хотел бы заснуть!