А Он — любил ли Он кого-нибудь? Когда-нибудь?..
Я бегу сломя голову. Ноги вязнут в снегу. Ближе. Еще ближе. Я расталкиваю локтями, ладонями молящихся. Ветер с реки дует мне в лицо. Белесое небо сыплет нежный, чуть слышный снег. Я хочу успеть. Пусть и на меня батюшка брызнет счастливой, Святою Водой. И я буду счастлива. Буду. И очень. Я так хочу кого-нибудь полюбить. Крепко. Больше жизни. Так, как любят самое жизнь. Как любят Бога. Как просит душа моя, голодная по любви, зовущая любовь.
Ведь и крестятся в воде тоже!
Вода, серебряная, холодная, великая Вода, окрести меня!
Я тяну руки. Я вся тянусь вслед за руками. Священник окунает щеточку еще раз в журчащий поток, бьющий из-под разрытого снега, и, встретившись глазами с моими, брызгает на меня синей, сияющей водой, и брызги ударяют мне в щеки, садятся блестками на волосы, на брови, летят прямо в губы, и я не отираю их, я слизываю их языком, я их глотаю, я смеюсь, я их люблю.
Я люблю.
Боже, как я люблю жизнь. Как я люблю Бога, давшего мне жизнь на моей земле.
Я широко крещусь, и золотой, медленный, важный звон плывет с колокольни, дерзко, по-петушьи задранной в серое в яблоках небо, в разрывы лохматых снеговых туч, и легкий звон вместе с невесомым снегом слетает мне в лицо и на плечи, и я вытираю мокрое лицо рукой, и рядом со мною рыжий парнишка восхищенно шепчет:
— Эх и девки красивые нонче на Водосвятье пришли!.. Так бы и съел…
Дай мне любовь, Боженька мой. Дай. И я заплачу Тебе за нее всем. Всем, чем хочешь. Собою заплачу. Жизнью.
* * *
“…и на гребне вельми велией волны морской, именуемой Цунамия, их вынесло в иное житие, на берег Инший, и очухались они, продрав глаза от густой соли, и обнаружили весьма изумленно и непонятливо, что руки их, егда носило их по Водам Морским Бездонныим, таково сцепленными и пребывали, каково сцепили они пальцы, быдто крючья, пред тем, как волна Цунамия весь берег несчастной Иаббон и их самих со многими люди принакрыла смертно; и всю смерть бездыханную сполна вкусили они, ибо немедля же утеряли сознанье человеческое, а оставлено им было лишь Божеское Провиденье — пребыть и дальше живущу; и пребыли они и впредь живыми, и немало, очнувшись и оглядевшись, подивились тому…”
Кусочек стекла в окне китайской фанзы в лунном свете отсвечивал битой зеленой бутылкой.
На гребне цунами нас вынесло в Иную Жизнь.
Сколько жизней должны были мы пройти на земле? Поменять, как старое, сношенное до дыр платье? Я не знала. Мы очнулись на сырой земле; было ясно — только что откатил отлив. Из песка торчали пучки красных водорослей, черные голыши плотно сомкнувших створки мидий. А что было после? Ты тянул меня прочь от берега, вглубь неведомой суши. Подальше от прилива — он мог нас заново смять, пожрать. Пережитый ужас наполнял нас, как полые бутыли. В легких еще хрипела невыкашлянная жидкая соль. Прямо у берега начинался смешанный лес — то дубовый, то хвойный. В вершинах деревьев угрюмо шумел ветер. Ты взял меня под мышки, поднял, и мы пошли по узкой зверовой тропе.