Он отправился на кухню — ставить чайник, чтоб угостить гостя горячим чаем, — и не услышал, как вошел Сафонов.
Витас вошел осторожно, крадучись, как лесной кот. Русые густые волосы, отросшие до ключиц, падали ему на лоб, на глаза. Он кокетливо отбрасывал их с лица, встряхивал головой. Как ему все здесь знакомо, в этой отнюдь не нищенской келье. Каждый баташовский самовар; каждая икона. У Амвросия в красном углу висел драгоценный киот начала восемнадцатого века, привезенный им из сибирской глубинки, из таежной глухомани, откуда-то с низовий Ангары. Киот почернел от времени, Амвросий не отдавал его чистить реставраторам. Ему нравилось, что из черной, смоляной тьмы выступают, мерцая тусклым золотом, лики и нимбы, что подземным огнем горят изможденные византийские лица, снова пропадая, исчезая во тьме. Он любил молиться перед этим киотом. Называл его — «мое искупление». О, грешен был отец Амвросий, в миру Николай Глазов, многогрешен еси, Господи.
Здорово, отец, — кивнул Витас. — Чай-то есть? Я с дороги.
С дальней? — Амвросий прищурился. Поправил воротник рубахи. — Прямо оттуда, что ли?
Прямо оттуда.
Как работается? Или закончил?
Не закончил. До конца еще палкой не добросить. Вкалываю, Амвросий, вкалываю как бобик. Денежки-то заплачены.
И как оно выходит? — Амвросий достал из инкрустированного старинного флорентийского шкафчика банку с абрикосовым вареньем. Стоял с банкой в руках, щурился, улыбался.
Да вроде ничего. Одолели меня только видения, черт бы драл. В толк не возьму, с чего это. — Он передернулся, вспомнив. Он-то знал, в чем тут был толк. Но ему нужно, нужно было, чтобы Амвросий его утешил. По-своему, по-церковному, как это у них принято. — Такая гадость! Крыша у меня поехала, отец, вот что. Перетрудился малость.
Амвросий принес с кухни чайник. Вынул из холодильника осетрину, баночку икры, миску с салатом. Брякнул об стол банкой кофе.
А мясца у тебя нет? — Витас облизнулся. — Жрать хочу, как голодный волк. Ничего не жрал с самого Иерусалима. Не мог. И самолетную еду тоже не жрал. Стюардесса хорошенькая была — ум-м-м, загляденье! Вот ее я бы съел.
Прожорливый ты наш. — Амвросий, улыбаясь, налил в чашки чаю, нарезал тонкими ломтями осетрину. — Ешь, чего дадут. Сейчас Великий пост, дурень, и то я тут с тобой согрешил, вот рыбу лопаю, а ее только в Благовещенье разрешено.
Ты врешь, что лопаешь осетрину только в Благовещенье или только сейчас, за компанию со мной. — Витас наложил на хлеб осетрину, зачерпнул ложкой икру. — Ты лопаешь это все всегда, и не пудри мне мозги твоими постами, пожалуйста.