И я долго был свиньей.
Я был свиньей целую жизнь.
Я был свиньей целую вечность. Пока я не услышал где-то далеко, в вышине, над собой четкий ледяной голос, говоривший: «Раз. Ты поднимаешься из грязи. Два. Ты чувствуешь тепло. Три. Ты ощущаешь свои руки, свои ноги, свое тело. Ты человек. Четыре…»
На счет «пять» я открыл глаза и заплакал.
Архип сидел на четвереньках на полу своей палаты. Стояла глубокая ночь. Ленька Суслик не спал. Он с сожалением глядел на Архипа, лежа на боку на своей скрипучей, звенящей всеми пружинами койке. Суслик понял, что Архип пришел в себя, и тонким голосом промямлил:
Архи-и-ипка… Ну ты даео-о-ошь…
Что я даю?..
Речь не повиновалась ему. Ему хотелось хрюкать, чесать грязный бок о выступ железной коечной ноги.
А то… Приволокли тебя санитары… Степка кинул на пол тебя, как мешок… А ты — то на животе ползешь, то на четвереньки встаешь, и храпишь, мужик, ну чистый порося!.. И повизгиваешь, натурально!.. Все тут у нас обмочились от хохота… А потом всем тебя — жа-а-алко стало… Мы поняли, что ты, парниша, умом-то вправду тронулся… Или тебя — тронули… Солдат курить в туалет ушел, с горя… И целый час из очка не вылазил… чтоб тебя, значит, не видеть такого…
И… долго я так был?..
Да ну как тебе сказать… — Суслик смущенно завозился на койке, натянул простыню под подбородок. — Прилично… Не жрал ничо, конечно, не пил… Только по полу катался и хрюкал… А потом пришла эта… наша государыня… И штой-то такое над тобой стала то ли читать… то ли считать… Раз-два-три-четыре-пять, вышел зайчик погулять…
В коридоре, уже далеко, затихал стук каблуков: цок-цок, цок-цок.
* * *
— Алло… Алло!..
Это я.
Ты?..
Ты…
Ты хочешь меня?..
Неистово.
Скажи мне…
Я хочу тебя.
Не так!
Ты хочешь, чтобы я сказала тебе: я люблю тебя?
Я не хочу, чтобы ты думала, что я этого хочу. Скажи сама.
Ты дурак.
Почему?!
Потому что хочешь, чтобы все было сказано словами. Ты хочешь меня?
Да!
Ты любишь меня?..
В трубке повисла, как гроздь иерусалимского винограда, тишина. Каждый из них хотел, что бы тот, другой, первым произнес три слова, складывающиеся в земное заклятье. Каждый ждал: вот сейчас он скажет. Вот сейчас она выдохнет.
Да. — Он поступил как мужчина. Он сказал первым. — Я люблю тебя, Ангелина. У меня это впервые.
Не ври!
Я не вру.
Если не врешь — прекрасно.
А ты?!
Тишина заклеивает липким пластырем рты. Тишина лезет в уши назойливо, неотвязно.
Я? У меня было сто мужиков, Хайдер. А может, тысяча. Я не считала. Можешь гордиться. Я этого никому не говорила. — Тишина, пауза, задыханье. — Я люблю тебя.
* * *
Когда этот грязный пьяница подвел Дарью к скамейке, Ангелина поразилась ее оригинальной, отнюдь не трущобной, не простецкой красоте. В девушке светилась, как огонь в старинной лампе, странная тайна — то ли Восток печально мерцал в узких глазах, глядящих прямо перед собой остановившимся, навек холодным взглядом, то ли она все-таки немного видела, чувствовала свет — и все ее лицо тянулось к этой крохе света, туда, ввысь, за ней, — и эта длинная лебединая шея, эти ножки, привстающие на цыпочки, будто стоящие на пуантах… Девочка не проста, решила Ангелина. В девочке — как пламя в светильнике — тайна. Какая? Неужели она, психолог и гипнотизер с огромным стажем, ее не разгадает?