— Ты, крошка, — прохрипел, вонзаясь в нее, черный человек. — Спой мне русскую песню, бэби.
Девочка, смуглая мулаточка. Как дети появляются на свет? Холодной ночью. Помня родильной дрожью холодную ночь зачатия. Асфальт, весь в изморози, под содрогающейся, расцарапанной материнской спиной.
А она тоже была еще девчонка. Совсем девчонка Любка была. Рыжая брюхатая Любка Фейгельман. Она таскала свой тяжелый, как гиря, живот и шептала себе, слизывая слезы с губы: я все равно вырвусь. Я все равно вырвусь. Все. Равно. Вырвусь. Из этого ада. Я поднимусь. Вершина будет моя.
Девочка, куда мне тебя девать. Ты же такая хорошенькая, девочка. Я отдам тебя в чужие руки. Я тебя забуду. Ты никогда меня не узнаешь. У тебя будет чужое имя. У тебя будет чужая жизнь. Я никогда не вспомню о тебе.
Я никогда не вспомню о муках, что выкручивали мои мышцы; хлестали их живота наружу, как молнии. Что такое пуповина? Кровавая веревка, что связывает того, кто настиг, и того, кто убегает. Ты — мой грабитель, дочь. Ты — мой бандит. Ты ограбила меня, взяла у меня кусок золотой жизни. И удираешь с ней. И, может быть, вернешься когда-нибудь, чтобы забрать все до крохи, все остальное. Потому что тебе жизнь нужнее, чем мне. Тебе станет нужна моя жизнь. И все, что я в ней наживу.
Ты захочешь поживиться мной, как добычей?.. А я буду далеко. Очень далеко. Так далеко, что ты даже не узнаешь, кто я и где я.
…Ночь на корабле была лунной, как и та, давняя, когда ее изнасиловали на пустыре, за гаражами, близ бара «Ливия», сволочные ниггеры, наглорожие бандиты. Корабль шел быстро и бесшумно, разрезая носом тишайшую водную гладь. Океан спал под Луной, успокоенный, ласковый, как спящий опасный, хищный зверь. Пена вилась серебристыми струями у форштевня, вода чуть слышно журчала, плескалась внизу. Люба, после концерта в нью-йоркском порту, решила не лететь в Россию самолетом, а плыть через Атлантику: хоть раз проплыть через Атлантику, а не проторчать десять часов в бизнес-классе дурацекого скучного «Боинга» — это было несравненно романтичнее! Ах, как же это было романтично! В Москве она скажет небрежно Люцию: ах, Люций, друг мой, я играла в бильярд даже в сильную качку… Все загибались от морской болезни, а я — хоть бы хны! Я пила вино в «Салоне Паризьен», это такое корабельное кафе, ну, знаешь, вроде французских бистро, на шестой палубе, ох там и винцо дают, когда штормит, оно так хорошо пьется… Не поймешь, что тебя качает — море или выпивка… Очень удобно…
Она не могла спать. Она выходила на прогулочную палубу, отправлялась на нос корабля, медленно, как сомнамбула, садилась в шезлонг, погружалась в мягкие волны текучих, струистых, бесцельных мыслей. Она вспоминала свою жизнь. У нее была такая бурная, бешеная жизнь. Ей, после той ночи за гаражами, после той давней ноябрьской ночи, приходилось заново привыкать спать с мужчинами: она не могла с ними спать. Она ложилась в постель, вскакивала, кричала: «Я не могу!.. Я не могу, не могу…» Любовники уходили от нее. Любовники не понимали. Был один, что пожалел ее, что ее понял. Рене, он всегда понимал ее. Он был так деликатен. Лучше врача. К врачам она тоже обращалась, да все впустую. Что-то в ней после той ночи хрустнуло, надломилось, хрупнуло, как стекляшка под сапогом, сломалось безвозвратно.