— Потому и говорю тебе следующее: жил да был в Балашихе, что под Москвой, паренек. Наконец загремел он по третьей ходке в колонию на этот раз — надолго…Строгая изоляция, конечно, строгой изоляцией, но сбежал он — так бывает… На нем только по Москве четыре трупа, да и у нас успел гранату бросить где-то на нервном разговоре — тут уж я не считал, сколько полегло. При себе у него ствол, «ТТ», это точно, а может, еще какая приблуда. Не вертухай — не обшаривал. Парень этот истеричный, гибкий и характерный. Никто с ним не работает. Живет он где-то у Некрасовского рынка. Фамилия его Матросов, а прозвища нет. Ты полистай-полистай формуляры — найдешь депешу «ищем-свищем», контактные телефоны…
Василий Павлович, понимая, что услышал только прелюдию, коротко кивнул:
— Не вопрос!
Вор все-таки не удержался от чуть театральной паузы и продолжил лишь после нее:
— …Сказывали мне, что рядом с ним паренек, несудимый и умный. Спросил я про его глаза — и в цвет! Нет глаз! И запомнили-то почему: у Матросова этого глаза, как огни на елке. А у того — алюминий ржавый. Контрастно очень. Вот я и думаю: оно!
Возбуждение Варшаву передалось и Токареву, он облизнул пересохшие губы и сказал почему-то шепотом:
— Поконкретнее бы… Вор аж фыркнул:
— Ты подними бумаги, достань аусвайс его, а я, глядишь, найду и поконкретнее…
— Завтра же, — глухо откликнулся Токарев, и Варшава прищурился:
— Ты это мне или себе?
— Себе.
— Тогда, до завтра.
Вор собрался было уходить, но Василий Павлович удержал его:
— Варшава… А все-таки, откуда тебе накапало?
На этот раз никаких пауз не было:
— Белки сказали.
— Живы еще? — удивился Токарев. — Ты будешь смеяться, но я рад за них…
(Белками кликали двух воровок — ушлых и неугомонных. Первой было за шестьдесят, второй втрое меньше. Старая Белка рубила «хвост» мгновенно, подходила к операм и говорила с укоризной:
— Ребятки, и не совестно вам за старухой присматривать? Вон, вокруг что деется!.. Глаза-то разуйте! А меня все равно не возьмете! А возьмете — так дело прекратят, старая я больно.
Она учила молодую так: натянет леску через всю комнату, развесит ридикюли, и — давай, открывай! Если хоть одна сумочка шелохнется — все, экзамен не сдан. При этом она сама обязательно сидела за круглым пушкинским столом, на котором стояли графинчик толстенного стекла, старорежимная рюмка и блюдце с икоркой. Старуха очень напоминала Фаину Раневскую.)
Варшава так быстро ответил про Белок, потому что слукавил. На самом деле «цинканул» ему Раб — божий человек. Ортодокс с политическим душком. Раб сидел и за урок, и за убеждения. На его лбу красовалась наколка: «РАБ» — и потом еще, мелко-мелко «Коммунистической партии Советского Союза». Вот так — без комментариев.