— Эй, стойте, о чем это они?
— Это же радио, а не магнитофон, радио стоять не может, — укоризненно заметил санитар. — А вот уже и подъезжаем. В больнице все узнаешь, там тоже радио есть и даже голубой экран.
И правда, машина лихо взлетела по пандусу вверх, к приемным воротам. Открылась торцевая дверца салона.
— Самодур, на выход, лечиться пора, — позвали его ласково.
Его ждали, к нему тянулись длинные волосатые руки, чтобы упихнуть в черную дыру психлечебницы минимум на месяц.
Радио, которую он принял за магнитофон, еще сказало, что в руке у господина Шермана был зажат отрубленный палец ребенка, скорее всего имеющий отношение к его дочери, похищенной две неделя назад прямо на улице. Ну что это за слова такие элегантные — «имеющий отношение»? И еще радио сказало, что господин Шерман был замешан в крупном международном скандале, связанном с новым лекарственным препаратом, именуемым патоцидом, который, по подозрению в токсичности и канцерогенности, был отклонен как американской FDA[5], так и российским Минздравом…
— Эй, что ты там, заснул?
— Сейчас, сейчас, я вам не блоха, чтобы скакать…
Итак, господин Шерман почему-то не смог спасти свою дочь и решил погибнуть. Неужели он пожмотился на выкуп? Или он хотел быть правильным и понадеялся на постсоветских шерлок-холмсов? В свою очередь, шерлок-холмсы его не поняли. И вместо того, чтобы шевелиться, стали ждать, пока «жирный кот» выплатит энную сумму и проблема рассосется сама собой.
Страдания господина Шермана, на первый взгляд, были далеки от господина Шрагина. Сережа не виделся со своим папаней с момента собственного зачатия. Сережины пальцы бессмысленно было посылать папе, ввиду отсутствия получателя. Полупарализованный поэт Кривоходько, которого его мама некоторое время выдвигала на роль отца, давно спился и не мог отличить пальца от сосиски, а сосиски от пиписки. Не было речи и о том, чтобы кто-то похитил Сережиного сынка Вовку в деревне Носопаткино. Вовка любым киднепперам таких бздей накидает, что они после этого смогут разве что ботинки ему лизать в лежачем положении. Но с другой стороны лишь одно воспоминание хранилось в почти-живом и ярко-цветном виде в памяти Шрагина.
…Руки-клещи прижимают его щекой к какой-то склизской доске, прямо перед глазом шевелит усиками, будто силилась пообщаться глянцевая жужелица. Там, за жужелицей, виднеется его кисть, лежащая на той же доске. Один «дедушка»-сержант держит ее запястье, другой зажимает его шею под мышкой, третий подносит штык-нож к его пальцам. Кисть кажется жужелице огромной горой типа того самого Эвереста, но в руке первого «деда» она выглядит чем-то незначительным, вроде зубной щетки. Потом лезвие кидается вниз. Боль возникает как будто с другой стороны тела, а потом шквалом кидается к руке…