– Чему вы улыбаетесь? – спросила Марина.
– Вспомнил наш танец.
– Второй? – засмеялась Марина.
– Оба, – засмеялся Андрей Борисович.
А потом замолчал, ушел в себя. И до самого конца не проронил ни слова. Разве что одно – «веревка».
Марина что-то говорила, кажется, о маме, что та не понимает дочь, о детстве, что ей не разрешалось приносить животных – они могут быть больными, и теперь у нее дома живет черепаха, о работе, и что все надоело, а более всего – бухгалтерская отчетность, о Силантьеве, которого – сейчас, наконец, она поняла это со всей очевидностью – бросила, а не он – ее, и не жалеет, о детстве, что всегда была белой вороной, о вкусе, доставшемся, вроде, от отца, который был то ли учителем, то ли врачом, и которого она не знала, о возрасте, что она еще очень и очень молода, о том, что хорошо готовит, о доме, в котором уют и покой, о любви путешествовать и о том, что уже побывала и в Венеции на осеннем карнавале, и в Барселоне на корриде, и что, оказывается, коррида возникла, много веков назад, когда бык напал на какого-то чиновника, и некий смельчак спас этого чиновника, убив быка, и что история боя быков очень древняя, и что сначала коррида была конной, и что истинная коррида – это когда человек не верхом, а находится на земле, и что убитых животных ей совсем не жаль, так как они призваны служить человеку, и что она и сама смогла бы выйти на арену, и о том, что наверху все перепутали, и что она должна была родиться мальчиком – такой у нее характер, и про английские булавки – они, мол, чудо изобретательской мысли, и что один корабль целиком пошел на английские булавки, и что в Англии она тоже была, и даже про Андрея Борисовича, что он, дескать, ей интересен, и что они могли бы продолжить завязавшиеся дружеские отношения в Москве…
Андрей Борисович всего это не слышал. Вдруг показалось, что душа его оторвалась от тела, и он увидел себя чужими глазами: тридцатилетний мужчина с уставшим лицом, брошенный старик, балык – воспоминание о рыбе. Андрей Борисович нащупал в кармане веревку. Так вот для чего! Душа вернулась в тело. «Уже?» – спросил Андрей Борисович. И душа ответила кивком. «А могла бы и задержаться», – подумал он, и сразу же заснеженные сосны за окном дернулись, замедлили бег, перешли на шаг.
– Вспомнила: Де Голль! – сказала Марина и пустила машину с дороги.
* * *
Елка, наряженная большим взрослым человеком в детской, пахла свежесрубленной сосной. Матвей выскользнул из-под одеяла, включил свет и приник к окну. Приложил щеку и, протопив на замерзшем стекле маленькую отдушину, Матвей выглянул на улицу. Мамы было не видно. На улице вообще никого не было – вечером в мороз никто не гуляет. Мама не шла.