«…Следя за нынешними событиями и нашим нынешним положением, не могу я не заметить усиления материальных проявлений определенных мифов. Массовое сознание – страшная сила. И миф о кровавой гэбне, самый страшный для моей семьи, выращивается на сей унавоженной почве, и поливается, и лелеется. Но кем? Кто сидит и где, кто направляет массовое сознание? И зачем ему? И есть ли способ ему противостоять?
И почему это вижу и понимаю я, мертвый, а не живые?
Я начинаю верить в существование дьявола.
Но я еще не готов поверить в Бога…»
И вот тетрадь закончилась.
Стояла глубокая ночь. Голова переполнилась. Глаза устали, а спать совсем не хотелось. За окном горел бледный фонарь, свет отражался в узком прямоугольнике зеркала и словно концентрировался в ониксовом кубке. Он светился сам.
«Если все так, если наши мечтания и мысли где-то обретают жизнь, то, значит, далеко-далеко есть и Грааль. Чем бы он ни был на самом деле, за сотни лет о нем привыкли думать как о чаше. А что в той чаше?»
Андрей поднялся, подошел к серванту.
Капля крови, упавшая в сосуд, стала светом, чистым, первозданным, еще не оскверненным. Светом, который для грешного взора ослепителен… Какова Чаша – кто знает? Но если вдруг удастся создать ее образ, написать Грааль, то где-то он станет именно таким… настоящим?
А зачем, черт побери?
А потому что надо.
Андрей почему-то знал, что надо. Вряд ли получится… Но разве это повод не попытаться, особенно если в груди болит от ПОТРЕБНОСТИ написать Грааль?
И тогда Грааль проглянет с холста, проявится из той высшей реальности, в которой он пребывает…
И можно будет отправиться к нему, и найти, и просить…
Просить о Вике. О ее родителях и сестренке.
– Но я ведь не потому хотел его написать. Я всегда этого хотел, – пробормотал Андрей, словно оправдываясь перед кем-то. – Я только сейчас понял. Когда Вика…
Понял, почему уже трижды пришлось начинать заново. Почему видение не желает ложиться на холст. Чье сердце не истекает кровью незримой раны, тот не познает Грааля. И не дано этого было несостоявшемуся архитектору, посредственному пейзажисту и среднему дизайнеру Андрею Соколову, пока осенним днем любовь-охотница не выскочила из-за угла и не поразила его в самое сердце своим ясеневым копьем.
В центре Москвы остались еще полузаброшенные дома, до которых почему-то не дошли руки ни у «новых русских», ни у мэрии, ни у кого бы там ни было еще. Ютятся там какие-нибудь вымирающие организации, конторы с километровыми аббревиатурами, клубы или кишащие крысами, тараканами и призраками коммуналки. А если дом уже расселен, то одни призраки да бомжи. Судьба таких домов в любом случае незавидна. Либо снесут, либо выпотрошат и набьют евроначинкой. И призракам станет жить негде. И поселится в этих домах пустота. А дома уйдут, погрузятся в другую Москву, и ничто больше не будет связывать этот кусочек Москвы с ушедшей в другие измерения. И постепенно эта Москва оторвется, как изъеденный до кружевных прожилок прошлогодний лист, и унесет ее в никуда…