— Приезжают тут всякие и с Востока и с ферм или из захолустья какого-нибудь, вот как и я когда-то приехал, и потом пишут на все лады о Чикаго, думая, что выходит очень умно, — заявил он. — Вот мне и хочется им показать! — добавил он, соскочив со стула и расхаживая по комнате.
Он протянул мне пачку листов, исписанных небрежным, корявым почерком, но я отказался разбирать его руку и попросил его прочесть вслух. Глядя куда-то в сторону, он начал читать. Голос его дрожал. Все, что он описывал, происходило в каком-то фантастическом городе, совершению мне незнакомом. Он называл его Чикаго, но тут же говорил о великолепных, горящих разноцветными огнями улицах, о призрачных зданиях, устремленных к ночному небу, и о реке, бегущей по золотому руслу к безграничным просторам Запада. «Вот, — подумал я, — тот город, который и я сам и герои моего рассказа пытались найти еще сегодня вечером, когда из-за этой жары я чуть не сошел с ума и больше не мог работать». Жители этого города были людьми хладнокровными, смелыми; они стремились вперед к каким-то духовным победам, которые были как бы заложены в самом материальном облике города.
Сознательно стараясь развивать некоторые черты своего характера, я научился быть грубым, но все же не мог бы отталкивать женщин и детей, чтобы самому влезть в вагон чикагского трамвая, и точно так же не мог бы сказать в лицо писателю, что произведение его никуда не годится.
— Вы молодец, Эд, это ведь здорово! Вы отличнейшую штуку написали, просто на диво, под стать самому Генри Менкену[1] — помните, когда он пишет о Чикаго как о литературном центре Америки. И разница лишь в том, что вы-то все время живете в Чикаго, а он здесь никогда не жил. Одно только вы, по-моему, упустили из виду: вы о бойнях ничего не сказали, но это можно вставить потом, — добавил я и приготовился уходить.
— А это что же такое? — спросил я, увидав несколько листков бумаги, которые валялись на полу около моего стула. Я поднял их и с жадностью стал читать.
Как только я кончил, приятель мой рассыпался в извинениях, а потом, кинувшись ко мне, вырвал у меня эти листки и выбросил их в открытое окно.
— Лучше бы вы этого не видали! Тут я тоже написал про Чикаго, добавил он, явно взволнованный. — Видите ли, вечером было так душно, и там, в конторе, мне дали написать рекламу о сгущенном молоке, как раз в ту минуту, когда я собирался удрать, чтобы приняться за свою настоящую работу, и трамвай был набит, и ото всех пахло потом. Наконец я добрался до дома, а здесь вот тоже у меня после отъезда жены полный разгром. Словом, писать я не мог. Это меня огорчило. Понимаете, жалко было терять удобный случай, что вот ни жены, ни детей, и тишина такая. Я пошел пройтись. Должно быть, я и на самом деле уже дошел до полного одурения. Потом я вернулся и написал, вот эту галиматью, которую сейчас выкинул.