Ученый мир оказался так тесен, и начальник офицерского госпиталя в Киеве оказался бывшим студентом ее отца, профессора Ратаева. Он готов был взять Людмилу Афанасьевну под свою опеку, но именно его она упросила перевести ее во фронтовой госпиталь.
— Людмила Афанасьевна, Людмила Афанасьевна, — качал он головой, прощаясь с ней. — Не надо бы вам туда ездить. Нет там никакой романтики, да и патриотизма там особого нет. Одна грязь и вонь. Вот вам, на всякий случай, письмо рекомендательное, что ли. Если почувствуете, что все — не можете больше, отдадите его вашему начальнику, он вас ко мне назад откомандирует. И не будет в этом ничего постыдного, если вы оттуда уедете. Запомните это. Ничего постыдного! Мужики бегут, здоровенные санитары не выдерживают. А вы ведь молоденькая девушка. Как там про вас Алексей Борский в стихах писал?..
Как он был прав, Людмила убедилась очень скоро, вернее, как только вышла на первое свое дежурство. Русская армия шла в наступление на Юго-Западном фронте. Поэтому госпиталь был переполнен стонущими, хрипящими, матерящимися мужиками, как детей, убаюкивающими свои забинтованные, гноящиеся обрубки, фрагменты навсегда утерянной крестьянской силушки.
Она никогда не забудет солдата со славной военной фамилией Суворов. Ему три дня назад полностью ампутировали ногу, но воспаление уже успело распространиться дальше. Суворов бредил, ему чудилось, что нога его ушла без хозяина на родину в деревушку Замалиху на берегу Волхова. Несчастный то просил ногу взять его с собой, то напоминал ей, кому из родных и друзей надо передать приветы. Перед смертью он пришел в себя на мгновение и попросил похоронить ногу вместе с ним.
Другому солдату, рядовому Родионову, осколок рассек детородные органы. Родионов поправлялся под шутки немногих выздоравливающих, которые советовали ему пойти в секту скопцов. Но на проходящую мимо Людмилу этот солдат смотрел с таким ужасом, что ей становилось не по себе.
Еще один недавно привезенный, молодой, но заросший густой черной щетиной, кавказец Мидоев, так злобно скрипел зубами, так шипел и ругался на чужом гортанном наречье, что Людмила боялась даже мимо него проходить. Ей казалось, что и в таком состоянии он дик и опасен.
Сестра Ратаева — а Людмила служила под девичьей фамилией, чтобы скрыть свое символистское прошлое и уберечься от расспросов — в первый день в палате упала в обморок. Причем, падая, задела покалеченное плечо старого солдата и еще что-то разбила. Привыкла она не сразу, но научилась распознавать приближение обморочного состояния и принимать во время меры. Завоевания эмансипации — папироски — тоже не очень спасали. Она курила, и ее рвало, но облегчение не приходило. Сестра Ратаева двигалась по госпитальным палатам с белым лицом, еще белее ее косынки, и казавшимися огромными на осунувшемся лице глазами.