Я взял двумя руками белую, с голубым рисунком, пиалу без ручки и медленно, маленькими глотками, выпил содержимое, почти не чувствуя вкуса. На пиале был изображен голубой парусник среди голубых бушующих волн. Я повернул ее — с другой стороны был точно такой же корабль и такие же буруны. Я протянул пиалу отцу, он поставил ее на столик, вернул мою подушку в прежнее положение, а сам опустился в кресло у изголовья кровати.
— Сейчас вечер? — спросил я шепотом.
— Да. Уже скоро десять.
Я мысленно улыбнулся: прогулял, значит, школу, точнее — проболел. Теперь это недели на две, не меньше, хорошо. Но как же я буду жить без Леньки? Как голько смогу нормально говорить, сразу же ему позвоню. Что он сейчас делает? Может быть, он уже мне звонил? Или нет?
«А вдруг, — подумал я с болью, — в наших отношениях теперь что-нибудь изменится? Наверное, бывает так. Нет, нет, — успокоил я себя, — Ленька не такой. Он отвечает за свои слова. Он — самый надежный, самый преданный друг. Ленька долго молчит, но если уж сказал, изменить его отношение не может даже смерть. Я люблю его, и он любит меня; теперь, что бы ни случилось, это неизменно. Какое счастье!..»
Сознание мое словно плыло в пространстве. Я лежал, испытывая чувство невесомости, чисто условно ощущая между простынями свое как бы несуществующее тело.
В комнате стоял полумрак, лишь от ночника был оранжевый полусвет.
— Ты хочешь спать? — заботливо спросил отец, сидящий в кресле у моей постели. — Я отрицательно покачал головой. — Тогда, может быть, я тебе почитаю? — Я кивнул, теплее закутался в одеяло и закрыл глаза.
Дождь равномерно стучал за окном. Было так хорошо и уютно — как в детстве. Отец просматривал книги на моих полках, выбирая, что мне почитать, и никак не мог выбрать, что. Мне стало неловко перед ним.
«Он такой заботливый, — подумал я растроганно, — такой нежный, а я, наверное, не очень хороший сын, иногда плохо себя веду. Вчера вечером опять опоздал домой. Не всегда говорю правду, обманываю его. Вот, даже про вчерашнее не знаю, что придумать. Но ведь бывает такая правда, которую просто никак невозможно рассказать, даже любимому отцу. Хотя очень хочется рассказать, меня так и переполняет, по-моему, в том, что со мной произошло, нет ничего плохого и стыдного, — наверное, так? Что же в этом такого, если мы нравимся друг другу, если нам хорошо вдвоем? В конце концов, ведь я — хозяин своего тела. Разве кому-то от этого было плохо?.. Какая разница, как мы проводим время — это наше личное дело!.. Нет, все равно нельзя говорить — это ясно. Значит, придется как-то выкручиваться, скрывать… Неудобно перед отцом. Ну, ничего, — подумал я, — вот он состариться, а я займу его место, тогда я буду о нем нежно заботиться, как он сейчас заботится обо мне».