Я отнес две чаши к первой камере.
Сначала она показалась мне пустой – выбитое в скале углубление шириной в несколько футов. Ни света, ни звука. Только вонь. У меня на глазах из темноты выскользнула мокрая крыса.
Потом я увидел мерцающие во мраке глаза. Испуганные, дрожащие. Потом проступили очертания головы. И наконец я рассмотрел лицо: впалые, покрытые язвами щеки, безволосый череп, сухие бесцветные губы.
Узник подполз ко мне.
– Должно быть, я сдох, если ко мне прислали шута.
– Лучше встретиться с шутом, чем со святым Петром.
Я опустился на колени и просунул через решетку чашку с похлебкой.
Тонкие бледные руки жадно вцепились в деревянную миску. Я испытал острый приступ жалости, хотя и не имел ни малейшего представления о том, за что его бросили в подземелье. Впрочем, в Трейле, чтобы попасть в темницу, необязательно быть в чем-то виноватым.
Но я пришел сюда не ради него...
В следующей камере, свернувшись на голом каменном полу, лежал обнаженный грязный мавр, у ног которого ползали голодные крысы. Едва взглянув на меня остекленелыми глазами, он пробормотал что-то на своем языке и отвернулся.
– Крепись, старик, – сказал я, ставя перед ним чашку. – Твое время почти истекло.
Позабыв о похлебке, я двинулся к следующим камерам. Как и в первой, узники больше походили на посаженных в клетку зверей, чем на людей. Они стонали и настороженно наблюдали за мной измученными желтоватыми глазами. Несколько раз я отворачивался, сдерживая позыв к рвоте.
Потом откуда-то донесся жалобный вой. Женщина! Тело мое невольно напряглось. Софи? Я не знал, хватит ли сил подойти к ней.
– Вот и твоя подружка, шут, – крикнул со своего места Арманд. – Не стесняйся, залезай. Язычок у нее просто волшебный.
Сжав кулаки, я направился к дальней камере. За поясом у меня был заткнут нож. Если это Софи, я убью стражников. И Норкросса тоже.
Ее вопль эхом пронесся но узкому коридору.
– Живей, шут! Полезай к ней! Эта сучка не любит ждать, – прокричал Арманд.
Затаив дыхание, я остановился перед камерой. Запах здесь был совершенно нестерпимый. Почему?
Она лежала, сжавшись в клубок в глубине камеры. Луч света перечеркивал длинные спутанные волосы. Прижимая к себе какую-то игрушку, женщина хныкала, как брошенный ребенок.
– Мое дитя... мое дитя... Пожалуйста, моему ребенку нужно молоко.
Рассмотреть ее было трудно; я не мог ни определить возраст, ни взглянуть в лицо. Собравшись с силами, я спросил:
– Это ты, Софи?
На мгновение страх парализовал меня. Грудь как будто сжали тиски. Держать человека в таких условиях... ей было бы лучше умереть.