Злорадный смех Грязнова был ему ответом.
«Веселятся их превосходительства», — подумал Гордеев, но вслух не сказал, чтоб не нарваться.
— Ну так, заручившись в определенной степени вашей моральной поддержкой, я отправлюсь, пожалуй, на Неглинную? — спросил он у Вячеслава Ивановича.
— Можешь, — ответил за Грязнова Турецкий. — Ребяткам скажи, чтоб они, на всякий случай, начали с адвоката. А ты им дай наводку по своей линии. И еще. Как считаешь, Вячеслав, может, нам устроить вечер воспоминаний? Она ж наверняка знает больше, чем говорит. Да и вообще скажет тому же Юрке.
— Я не против. Юра, оставь нам ее телефоны, — согласился с нескрываемым блеском в глазах Вячеслав Иванович.
Турецкий взглянул на нахохлившегося Гордеева и расхохотался, показывая на него пальцем:
— Не, ты погляди, Славка, что с малым делается! Умора! Юрка, ты в себе? Ты что, действительно посмел подумать, что мы со Славкой воспользуемся своими сиятельными правами «первой ночи»? Ну нахал! А еще за советом явился! Немедленно извинись, а то прогоню с глаз долой!
— Простите, барин. — Гордеев низко склонил голову. — И вы, барин, тоже. — Он поклонился Грязнову. — А телефончики хрен получите. Не надо было в свое время забывать девушку.
— Сам ты девушка. Неразумная. Ну как хочешь, тебе же хуже. Новой информации не получишь. А мог бы.
— Обойдемся собственными силами, — возразил Гордеев, берясь за ручку двери.
— Если их хватит у тебя! — бросил ему вдогонку Турецкий. И добавил, обращаясь к Вячеславу: — Мир еще не видел таких наглецов. Ну как тебе нравится? И это молодежь, которую мы с тобой так старательно выращиваем и воспитываем, а?.. Да, брат, стареем… Я подозреваю, что скоро услышу от моей Нинки: «Папаша, возьмите в буфете „чекушку“ и отправляйтесь к вашему приятелю. Вы мешаете мне вести задушевную беседу с моим сердечным другом». И знаешь, что самое паскудное?
— Ну?
— Ведь возьму и отправлюсь жаловаться тебе на то, что нет ничего нового под луной, что наступают худые времена и молодежь не хочет слушаться старших…
— Погоди, что-то подобное я уже, кажется, слышал? — напрягся Грязнов.
— Конечно, слышал! Это текст древнейшего на земле папируса, шесть тысяч лет назад или что-то около этого.
— Поразительно. А знаешь, Саня, почему тот Брусницын вел себя вчера так покорно и услужливо, только что в задницу не целовал? Он огласки испугался. Она ему сейчас совершенно не нужна. А почему? Что-то у него должно вот-вот выгореть, а при огласке может сорваться. Как ты думаешь, что именно?
— Гусь подгорит — в буквальном смысле. Станет несъедобным.