— Вита! Конечно, вместе!
— Я не Вита. И не Виктория. Мое настоящее имя — Вера. Я дочь русских эмигрантов, выросла в Париже. Пойдешь со мной? Я сведу тебя с людьми, которые помогут нам уехать, скрыться, начать другую жизнь. Тебе не нужно будет грабить вагоны.
— Вот оно что. Куда же ты хочешь ехать?
— Сейчас — в Дубровицы! Это недалеко, километров двадцать.
— Я не могу, милая. В тюрьме остались мои товарищи. Я должен найти людей, которые смогут вызволить их.
— Эти люди в Дубровицах!
— Да кто это?
— Патриоты, которые ненавидят сталинский режим!
— Ты из Сопротивления?
— Можно назвать и так.
То, что она сказала, было взрывом бомбы. Его любимая, женщина, о которой он грезил и которую обрел в этом таинственном, волшебном городе, — эта женщина была по другую сторону баррикады. И что он должен был делать? Тащить ее в НКВД? После того как она вытащила его из тюрьмы, действительно рискуя жизнью. Он не мог.
Но разработанный Хижняком план летел к черту. Хотя. Их главная цель выйти на верхушку бандформирования. Может, судьба сама сдает козыри в его руки?
— Что ты молчишь? Что ты так долго молчишь?
Ее лицо осунулось; глаза, светло-карие, ореховые глаза, горели сейчас черными углями.
— Почему молчу? Видишь ли, я ведь тоже не тот, за кого себя выдаю.
Она побледнела, схватила его за рукав
— Кто же ты?
— Я немец. Мое настоящее имя Мартин Фегель… Но это мое имя неизвестно почти никому. И я. То есть мы — я и мои товарищи, мы тоже из подполья. Группа Казимира, слышала про такую?
— Да, они действовали в Черновцах, в Виннице. Господи, какое счастье! — Она упала ему на грудь, рассмеялась сквозь слезы. — Мне почудилось, ты скажешь, что
ты из НКВД.
— Ну, для агента НКВД было бы большой удачей встретиться с тем человеком в Дубровицах, — отводя глаза, ответил Максим.
— Нет, милый. Это было бы для него неудачей. Тот человек, он чекистов всех мастей за версту чует, как волк псину. Так что мы делаем?
— Мы? Идем в Дубровицы! Двадцать верст, говоришь? К утру дойдем!
— Только. Передохнем немного, ладно? Я за тебя так переволновалась, — она обвила его шею руками, прижалась тонким станом, зашептала:
— Любимый мой, единственный.
Максим застонал от нежности и желания. Они опустились в высокую траву, и она укрыла их теплым пушистым одеялом.
АВГУСТ 1945, Львов
Хижняк сидел в комнате для допросов. Она была отмыта уже от крови, но дух смерти, непонятной, непостижимой смерти, — все еще витал в воздухе. Заречный встал, открыл окно. Сквозь металлическую решетку повеяло утренней прохладой.
— Я ничего не понимаю! — повернулся он к Хижняку.