— Вот и вы, доктор, — голос бывшего полицейского звучал утомленным. — Рад вашему приходу. Я и сам пришел не так давно. Что это? Горячая вода? Очень кстати.
Я поставил котелок на ящик, служивший нам столом, снял пальто и сел на топчан напротив Холберга. Пар от горячей воды поднимался вверх, к лампочке и медленно заворачивался белесыми спиралями, чуть смягчив и размыв черты лица моего соседа.
— Ну что — доктор Красовски не очень вас песочил? За опоздание? — спросил он. При этом уголки его бледных губ дрогнули, словно в мимолетной снисходительной улыбке.
Я молча пожал плечами, поставил рядом с чайником две кружки. Засыпал в них по две чайных ложки молочного порошка — он выглядел белой пылью. Осторожно залил кипятком.
— Берите, — я пододвинул ему кружку. — А на ночь выпьете аспирина.
— Что это? — спросил он, не двигаясь с места.
— Горячее молоко, — ответил я. — Подарок госпожи Бротман. Я сказал ей, что вы заболели.
— Очень щедро с ее стороны, — пробормотал Холберг. — И очень трогательно. Я был уверен, что не пользуюсь ее расположением… — он с некоторым усилием приподнялся в своем импровизированном кресле, взял кружку. Рука его заметно подрагивала, так что ему пришлось взять кружку обеими руками. — Молоко… Я давно забыл его вкус.
Он поднес кружку к губам, но вместо того, чтобы сделать глоток, втянул носом запах.
— Как странно… — прошептал Холберг. — Какой забытый запах… Спасибо, Вайсфельд, вы приготовили необыкновенный ужин. Волшебный. Мне нужно восстановить силы, доктор.
— Вы так плохо себя чувствуете? — я пристально посмотрел на него. Лицо Холберга чуть колебалось из-за поднимавшегося от чайника и кружек прозрачного пара. — Выпейте молока. А перед сном проглотите пару таблеток аспирина. До завтра все пройдет.
— Да, — сказал он. — До завтра все пройдет. Вы совершенно правы, доктор, — его интонация удивила меня. Казалось, в эту совершенно невинную фразу он вкладывал особый смысл, ускользавший от моего сознания.
Между тем Холберг пододвинулся ближе к столу и осторожно отпил немного молока. Зажмурившись, он смаковал вкус белой жидкости с таким видом, словно в кружке находился не разведенный водой суррогат, а по меньшей мере, старое вино. Эта театральность начала меня раздражать. Я сказал:
— Бросьте, Холберг, это всего лишь концентрат, сильно разбавленный кипятком. Нет в нем на самом деле ни вкуса, ни запаха настоящего молока. Одна иллюзия.
Он открыл глаза и удивленно взглянул на меня.
— Иллюзия? Вайсфельд, но ведь иллюзия — единственная ценность, которую стоит сохранять до конца жизни, — сказал он. — Иллюзия — часть игры. А игра — то, что давно уже заменило жизнь если не всему человечеству, то значительной части его представителей. Мне, например. И вам тоже… — Холберг поставил кружку на стол. — Да, иллюзия. Как странно, Вайсфельд… — он пристально посмотрел на меня. — Вы хорошо сказали насчет суррогата. Суррогата, создающего иллюзию подлинности. Знаете, а ведь именно это, если вдуматься, и стало причиной гибели Макса Ландау. Некто воспринял иллюзию как подлинность, реальность. И тот, кто стал угрозой этой иллюзии, тот из-за которого иллюзию могли отнять, был убит… — Холберг зябко потер руки, хотя в комнате было не так холодно. — Вот так, доктор. Относитесь к иллюзиям серьезно.