— Я уже объяснял. Переселение душ, — ответил я. — Излюбленная тема рабби Шейнерзона. Он полагал, что наше пребывание здесь связано с тем, что у каждого из нас в прошлой жизни имелись деяния, подлежащие исправлению… — я немного напряг память. — Это так и называется «тиккун» — исправление.
— Вовсе нет, — возразил Холберг. — То есть, с вашей точки зрения, с точки зрения человека, ранее неоднократно обсуждавшего эту тему с покойным, речь шла о реинкарнации. Но если предположить, что слова раввина слышит кто-то другой, незнакомый… О чем говорил раввин с точки зрения этого, незнакомого? Подумайте, доктор. Неужели же непонятно? Впрочем, что я говорю — я ведь и сам не обратил на эти слова внимания, пока вы не напомнили их. Повторяю еще раз. Раввин сказал: «Все дело в прошлом. В греховном прошлом. Именно там причина смерти господина Ландау!»
— Но я о том и говорю… — начал было я и замолчал. До меня дошло, что имел в виду Холберг. — Боже мой… — пробормотал я.
— А-а, вы поняли! — воскликнул г-н Холберг и возбужденно сбросил с себя рогожу, которой все это время кутал ноги. — Слава Богу. Некто, слышавший эту фразу кроме нас, мог воспринять ее как намек на реальное прошлое, не на инкарнацию души убитого, а на прошлую связь в этой жизни убитого и убийцы. На то самое прошлое, о котором я уже говорил — в связи со странностями поведения господина Ландау накануне убийства. Вот в чем дело. И вот в чем причина убийства раввина. Преступник, их услыхавший, окончательно убедился, что рабби Аврум-Гирш для него опасен. И убил его — спустя несколько часов после этого, едва представилась такая возможность… Пойдем дальше. Кто слышал сказанное раввином? Вы, я, его ученики… А еще? Обратите внимание, Вайсфельд, звуки имеют обыкновение разноситься во все стороны. И значит, слова, произносимые в разговоре, слышат не только те, к кому они обращены, но и те, кто просто стоит неподалеку. Просто на него никто из собеседников не обращает внимания. Помните? Там стояли трое или четверо мужчин. И среди них — один новенький. Вы сами назвали его сегодня утром. Он прибыл с транспортом из Марселя, накануне убийства Макса Ландау.
— Верно, — взволнованно сказал я, — я даже разговаривал с ним на следующий день после прибытия! В день убийства!
— Мало того, — подхватил Холберг, — из ваших слов я сделал вывод, что он находился в коридоре медблока в тот самый момент, когда Ландау приводил к вам жену.
— Да-да, — пробормотал я, — да-да… — я словно воочию увидел эту сцену: режиссер, удивленно глядящий на небольшую группу вновь прибывших, центром которой являлся господин Мозес Леви, бывший партнер по теннису марсельского префекта полиции. — Да-да, он спросил: «Откуда эти пациенты?» Я ответил — «Из Франции». И он тогда засмеялся и сказал: «Из Франции? А из России, случайно, нет?» Вот…Точно так, Холберг, все так и было. И — знаете, сейчас я готов поклясться, что смотрел он в этот момент именно на господина Леви. И накануне он смотрел на людей из нового транспорта с таким же выражением лица… — я закрыл глаза, вызывая в памяти ту сцену — совсем недавнюю, но казавшуюся очень давно происшедшей. — Холберг, — сказал я, — а ведь там, возле кухни, напротив нас, шел тот же самый человек. С чемоданом в руке. И толкал перед собой маленькую тележку с двумя сумками, привязанными бельевой веревкой. Тот же самый человек.