— И все-таки, — мой друг постарался направить разговор в нужную колею, — как сложились ваши отношения здесь, в Брокенвальде? Вы ведь встречались с ним? Пусть не на мессе и не на исповеди, но разве он ни разу ни о чем с вами не беседовал?
— Пару раз он приходил ко мне, спрашивал совета… — ответил отец Серафим. — Это были странные вопросы, ничуть не похожие на вопросы, которые могут задавать духовнику. Словно он экзаменовал меня странными схоластическими формулами. Например: можно ли во имя любви убить любимого человека? Или следует убить любовь во имя любимого человека? Можно ли предать предателя? Кому из двоих равно нуждающихся следует помочь в первую очередь — тому ли, с кем тебя связал Господь, или тому, с кем у тебя кровная связь? «Оба голодны, святой отец! — восклицал он. — Оба голодны в равной степени, смертельно! Кусок хлеба может спасти каждого, но у меня — один кусок хлеба! Кому из них отдать?»… — на этот раз пауза затянулась. Отец Серафим смотрел на свои руки, словно прислушиваясь к воспоминаниям о покойном режиссере. — И время от времени он открыто высмеивал собственный переход в христианство — называл это соломинкой, через которую пытался сделать глоток иного, не болотного воздуха. А воздух оказался таким же едким и ядовитым, как и прежний… Он так часто повторял это сравнение, насчет соломинки и воздуха, что я запомнил, — пояснил священник.
— Когда вы видели его в последний раз? — спросил Холберг.
— Накануне спектакля, — тотчас ответил отец Серафим. — Он пришел пригласить меня. Я обещал прийти, но, к сожалению, чувствовал в день спектакля слабость.
— В его поведении в тот день не было ничего необычного?
— Его поведение всегда было необычным, — заметил священник. — Я вам уже говорил. В тот день… Что-то было… — отец Серафим задумался. — Что-то… Да, насчет предательства предателя он спросил именно при нашей последней встрече.
— Вот как? И что же, по-вашему, это означало?
— Не знаю, — отец Серафим пожал плечами. — Он никогда не объяснял, что на самом деле имел в виду, когда задавал свои вопросы.
— Постарайтесь вспомнить, как именно он говорил о предательстве, — попросил Холберг. — В каком контексте это прозвучало.
— В каком… Хорошо, я попробую вспомнить, — отец Серафим закрыл глаза. — Что-то… Кажется, он зачем-то вдруг вспомнил о своей давней поездке в Москву. Да. Он ведь прямо из Вены, чуть ли не на следующий день после купели уехал в Россию. Признаюсь, я был обескуражен и уже тогда подумал о том, что поторопился с обрядом. Новообращенный католик не находит ничего лучшего, как прямо из церкви отправиться в объятия безбожных коммунистов… — священник строго взглянул на нас, словно это мы сбили с толку покойного режиссера. — Да. И в тот день, накануне спектакля, он почему-то вспомнил о своей поездке. Сейчас… Как же он сказал? Нет, не помню, — разочарованно произнес он.