— Тем не менее, я вижу в этом произведении много такого, что находит отклик в моей душе, и много похожего на события в моей собственной жизни, — объяснила Матильда.
Напыщенность сказанного показалась Хелье смешной, и он сразу почувствовал себя легче. Эта женщина была вовсе не его Матильда. Да и в Сигтуне, вспомнил он вдруг со стыдом, он старательно не обращал внимания на несоответствия ее, тогдашней, с тем образом, который он себе представлял, когда ее не было рядом. Неужто я себе ее придумал, подумал он. Не может быть.
— Ну, ежели ты Одиссей, то кто же тогда этот твой грек? — спросил он. — Нимфа Калипсо? Или все-таки Пенелопа? Или же, чего доброго, Афина Паллада с алебардой?
Что это я такое плету, подумал он. Что за саркастический тон.
Он сделал шаг вперед. Матильда побледнела. Хелье остановился.
Она не то, чтобы разительно изменилась, а как-то округлела и огрубела щеками. На левой скуле красовался пурпурный прыщ немалых размеров. Наивный испуг в глазах. Веснушки не умиляли. Шея не показалась лебединой. Рыжие волосы выглядели жестковатыми. Подбородок чересчур выдавался вперед. Евлампия, по которой он тосковал, боясь самому себе в этом признаться, Евлампия, погибшая по его вине, ничего от него не ждала и не требовала. А у этой вот женщины, ни разу за все время, что они знали друг друга не позволившей себя поцеловать, и только что отшатнувшейся от него, готовой закричать, всегда были какие-то скрытые помыслы, показавшиеся ему теперь глупыми, никчемными, и безобразно корыстными, какие-то примитивные пошлые секреты, недомолвки, мешающие общению, какие-то мелочные амбиции. Передвинувшись на диване, Матильда не успела, или не подумала, оправить платье соответствующим образом, и среди тяжелых складок показался обтянутый тканью круглый вздувшийся живот. Хелье выпрямился и отступил на шаг.
Стало быть, пока он болтался в Лапландской Луже, вцепившись в обломок мачты, пока пытался передавать поручения в Новгороде, убегал, дрался, и так далее — она тут со своим греком времени не теряла. И теперь, стало быть, беременна. Приезжай, Хелье, в Киев, увози меня, Хелье любимый, будем мы с тобой жить в хижине над фьордом.
— Зачем же было мне все это писать? — спросил он тихо. — Чтобы я за тобой приехал?
— Напугал…
— Зачем было писать?
— А я разве такое писала?
Хелье склонил голову на плечо, как от удара наотмашь. С этой хорлой, подумал он, я намеревался провести всю свою жизнь.
Он присел по-детски на корточки и обхватил голову руками. Она не удивилась — он и раньше так делал, когда ему надо было крепко подумать. Она поняла, что опасности нет.