Хрупкий мостик сострадания в душах поверенных рухнул под напором нового шквала ярости и сквернословия, а недавний человеческий облик их клиентки вновь уступил место звериному оскалу.
Двери лифта наконец раздвинулись. Орлик, мягко высвободив руку, вошел в кабину, а Макайвори на миг задержался, глядя в лицо женщины, обезображенное бессильным гневом.
– Мне давно хотелось это сказать на доступном вам языке. Вы уже не девочка, так что блюстители нравственности меня простят. – На лице адвоката играла любезная улыбка, и следующую тираду он произнес все так же бесстрастно, нисколько не повысив голоса: – Вы сидите в глубокой заднице, мисс Стюарт. И не обольщайтесь: теперь на эту задницу уже никто не позарится.
Шандель Стюарт замерла с отвисшей челюстью. Глаза вылезли из орбит, как будто из них рвались наружу слова, неподвластные голосу.
Сквозь закрывающиеся двери лифта Роберт Орлик и Джейсон Макайвори увидели, как черная гарпия метнулась к роялю в отчаянной и бесплодной попытке проломить чем-нибудь башку своим адвокатам.
Лифт начал спускаться; никто из мужчин не произнес ни звука, но оба в уме прикидывали стоимость китайской вазы, которую их клиентка со звоном разбила о двери лифта.
Шандель Стюарт осталась наедине со своим бешенством.
Туфли «Прада» вполне годились для того, чтобы расшвырять ими по полу осколки драгоценной вазы, хотя хозяйка не имела понятия о ее ценности, как и о ценности своей выброшенной на ветер жизни. Чтобы по достоинству оценить даже свой последний жест, нужна изрядная доля иронии, от которой женщина была в данный момент безмерно далека.
Ярость придала ей сил. Она буквально сорвала с себя дорогое платье, раскидав обрывки по полу вместе с осколками вазы, и осталась в кружевном лифчике, таких же трусиках и черных чулках. Неестественно бледное тело, несмотря на молодость его обладательницы, уже носило следы увядания, как у всех, кто, стремясь к красивой жизни, не жалеет себя.
Она стала расхаживать по дому, картинно заламывая руки.
Отчаянные попытки стереть в памяти насмешливые лица двух так называемых адвокатов ни к чему не приводили.
Она принялась говорить сама с собой, вполголоса, почти не шевеля губами, подкрашенными лиловой помадой, бормоча проклятия, как молитву.
Джейсон Макайвори и Роберт Орлик, два вонючих сукина сына. Она возненавидела их лютой ненавистью в тот момент, когда они призвали ее, чтобы вскрыть отцовское завещание. Лютую ненависть ей внушили их зловредные улыбочки, когда нотариус объявил, что она фактически лишена наследства. Они напомнили ей двух черных стервятников, усевшихся на еще не остывший труп такого же ублюдка – ее папаши.