– Я не собираюсь задавать вам вопросы или чего-то добиваться от вас. Вы предоставлены сами себе, лейтенант.
– Вот и отлично, – отходя от стола защиты, бросил Тайсон. – Всего, чего вы тут наговорили, хватит мне до конца жизни. – И, нисколько не колеблясь, приблизился к месту дачи показаний одновременно с Пирсом. Двое мужчин остановились в нескольких футах друг от друга, с этого расстояния Тайсону хорошо удалось рассмотреть веснушки на необыкновенно красном лице прокурора.
Пирс напустил на себя строгий вид.
– Поднимите правую руку.
Подняв руку, Тайсон заглянул в воспаленные глаза Пирса, пока тот декламировал:
– Клянетесь ли вы говорить суду правду, одну только правду и ничего, кроме правды, до поможет вам Бог?
– Клянусь.
– Пожалуйста, садитесь, – сдержанно пригласил обвинитель.
Видя садящегося Тайсона, Корва сказал с места:
– Ваша честь, члены жюри, лейтенант Тайсон готов сделать заявление.
Тайсон увидел множество встревоженных взглядов; все с нетерпением ждали его показаний. Для него более не существовал полковник Спроул с его суетливостью и беспокойством, проявленными в ходе слушания дела, а был только Пирс, чуть подавшийся вперед, со сложенными на груди руками, приготовившийся внимать. У Тайсона мелькнула догадка, что прокурор ведет себя так нарочито для того, чтобы позлить его. Но, поразмыслив немного, он нашел в этом что-то нелепое. Вейнрот и Лонго сидели прямо, даже скованно, как подобает военнослужащим. Команда присяжных находилась слева от него, и он заметил их слегка повернутые в его сторону лица.
– Я понимаю, – заговорил Бенджамин Тайсон спокойным и уверенным голосом, – что любое сделанное мной здесь заявление по поводу смягчающих вину обстоятельств может быть истолковано как самозащита. Но военное судопроизводство уникально в том смысле, что позволяет осужденному человеку выносить на суд определенные факты, способные смягчить его приговор. Однако я не уверен, что будет правильным еще раз вникать в детали моей личной жизни, поскольку вы знаете их достаточно хорошо благодаря неустанному вниманию, окружившему меня еще до процесса. У меня также нет уверенности, что необходимо еще раз попытаться рассказать об ужасах войны, о которых вам уже поведали. Я понимаю, что кодекс признает изнуренность солдат боями за смягчающее вину обстоятельство в таком преступлении, как убийство. Но мы с вами знаем, что преступление, за которое меня осудили, произошло не в том госпитале, а несколькими днями позже в базовом лагере, когда я прошел мимо штаба батальона и не сумел войти туда, чтобы выполнить свой долг. И я не могу с уверенностью сказать, что, случись такое со мной еще раз, я бы как положено доложил командиру роты. Наоборот, попади я в такую ситуацию вновь, я бы сделал то же самое. И хотя от этого зависит моя жизнь и свобода, мне трудно сказать, почему я добровольно пошел на сокрытие преступления. Я помню, у меня возникла вскользь мысль о том, что следует составить рапорт о совершении массового убийства. Но только вскользь. Это явилось результатом моей офицерской подготовки и нравственного воспитания. Меня недолго мучили угрызения совести, когда я решил манкировать своими обязанностями офицера и никогда в жизни не рассказывать об этом преступлении. Я чувствовал, что поступаю правильно. Если бы я изложил вам это иначе, то вы бы поинтересовались, собственно, почему это я не изменил своего первоначального решения, которое, как я знал, было аморальным и незаконным. Поэтому я и осужден.