Наконец, когда уже в боку невыносимо колет, а ноги так устают, что их прямо-таки вырывать приходится из песка, он достигает лагеря. Это старый сруб, оставшийся на берегу от времен беринговой экспедиции, а рядом с ним палатка, в которой держат припасы.
Седов вбегает в избу, хватает электрический фонарь, оставленный на ящике, и, открыв ящик, вскрикивает. Вслед затем он садится на пол и несколько минут ничего не делает. Это блаженство – не спешить, не тревожиться, просто сидеть, упираясь на руки, и слушать, как стучат хронометры.
– Эх, голубчики, сукины дети, – говорит он ласково и примиренно, неторопливо приступая к заводу приборов..
Через десять минут Седов лежит под сухим одеялом. Он быстро засыпает, сразу забыв, как спасал свое время. Ему снится летний вечер в Петергофе, и невидимый голос поет дурацкий припев к непонятному романсу:
Судьбы полет,
Судьбы полет!
Судьбы полет-лет-лет!
Но в других сновидениях этой ночи он видит маяк Лаптева и свои новые знаки на берегу океана.
Утром он просыпается от звуков песни, с которой подплывают к берегу казаки, окончившие постройку. Полуодетый, он выходит на берег встречать казаков. Солнце поднялось над тундрой и, не стесненное тучами, светит во всю силу, на весь, может быть, Ледовитый океан.
– Сработали? – спрашивает Седов казака, выскочившего из карбаса, чтобы подтянуть его к берегу.
– Тыщу лет простоит, – отвечает казак.
III
29 августа карбас с остатками провизии, инструментами и другой кладью вышел из бухты Амбарчик и повернул на юго-запад. Карбас вошел в реку и медленно, где под парусом, а где и только на веслах, стал подыматься вверх по течению. Океан остался за кормой.
Экспедиция заканчивала работы. На привалах, в палатке, при свете «летучей мыши» Седов готовил отчет.
Он отметил вначале, что выезд из Петербурга задержался. Больше ни слова об этом. Что бы ни написал штабс-капитан Седов, как бы он ни негодовал, все равно канцелярии, размещенные в корпусах адмиралтейства, останутся нерушимы в своем закостенелом равнодушии. Он не написал и о том, сколько раз во время пути из Иркутска в Среднеколымск отгонял он мысль, соблазнительную и вполне даже пристойную с точки зрения петербургских деятелей гидрографии: плюнуть на все, телеграфировать по начальству, что задержался из-за весенней распутицы, и засесть в каком-нибудь Якутске, почитывая романы и поигрывая по маленькой в преферанс в гостеприимном кругу местных администраторов. Можно не сомневаться, что никого такое решение не удивило бы, и не из боязни служебных осложнений он все-таки продолжал двигаться вперед по проклятым трактам – Верхоянскому и Колымскому.