– Погаси свет!
Отец же, повозившись на ней, прикрикнул:
– Да ты вставишь его, наконец?! Чёрт подери!
– Сперва погаси свет, неровен час, проснётся кто-нибудь из детей…
Он промычал только:
– А ерунда, они крепко спят.
И остался лежать на ней, а вслед за тем начались его толчки, и я услышала голос матери:
– Ах, как хорошо, послушай, какая большая у тебя сегодня кувалда, ах, помедленнее, лучше медленно вперёд и назад, и как можно глубже, как можно глубже…Теперь быстрее, быстрее… бы-ыстрее… а сейчас брызгай, брызгай, как ты умеешь!! А-а-а-а-а!
Отец издал мощное рычание, и потом оба затихли. Спустя некоторое время они погасили лампу, и вскоре я услышала, как они в два голоса захрапели. Я выскользнула из постели и на цыпочках прокралась к дивану, на котором спал Франц. Он бодрствовал. И хотя со своего места ничего видеть не мог, однако всё слышал. Через мгновение он уже был на мне. Но я перевернулась, улеглась на живот, как научил меня Роберт, и предложила обработать себя сзади. Мы действовали исключительно тихо, и нас никто не услышал. Но я при этом обратила внимание, что ночью и нагишом, как мы оба были, оказалось гораздо приятнее. Отныне мы понемногу совокуплялись, осмеливаясь на это по ночам и чувствуя себя увереннее, поскольку знали, что все спят.
Через несколько месяцев после нашего расставания с Анной и её братом у нас поселился новый жилец. Не тот, о котором мне предстоит ещё рассказать. Этот был уже немолодым мужчиной, лет приблизительно пятидесяти, но чем он занимался я, собственно говоря, даже не знаю. Он много времени проводил дома, сидел себе на кухне и болтал с матерью, а когда все уходили, я нередко оставалась наедине с ним. Поскольку у него была большая окладистая борода, то меня часто занимала мысль о том, сколько же у него в таком случае могло быть волос между ног. Однако когда я однажды в воскресенье увидела, как он моется на кухне, и к своему немалому удивлению обнаружила, что и вся грудь у него заросла волосами, то в некоторой степени испугалась его, что, впрочем, нисколько не умалило моего любопытства.
Он с самого начала обращался со мною приветливо, гладил по волосам, брал меня за подбородок, и я ласково льнула к нему, когда с ним здоровалась.
И вот однажды, когда мы в очередной раз остались одни, мной овладело неизбывное сладострастие, ибо мне пришло в голову, что сейчас можно было бы спокойно всё сделать.
Я пошла к господину Экхардту – так его звали – на кухню, снова позволила ему погладить себя и сама коснулась ладонями его пышной бороды, что привело меня в ещё большее возбуждение.