Граевский закурил и, бросившись на койку, уставился в бревенчатый потолок. На сердце было горько – четыре года жизни коту под хвост. Вся жизнь коту под хвост, ни славы, ни денег, ни семьи. Только позор, породистые вши да загноившаяся рана на лбу. И даже пули на него не нашлось. Он выплюнул окурок, зажег новую папиросу. А впрочем, как знать, вчера солдатики застрелили полкового адъютанта Чижика, неизвестно, кого сегодня…
Граевский рывком уселся на койке и вытащил из кобуры наган – офицерский, заботливо вычищенный. «Принимать пулю от хамья не желаю». Отдав защелку, он проверил барабан, поднялся и высыпал в карман шинели горсть тупоносых револьверных патронов. Затем достал из вещмешка кобуру-раскладку, вытащил маузер, осмотрел, сунул за пазуху. Хорошо, что не сменял на спирт, лишним не будет. Дверь в это время открылась, пропуская прапорщика Паршина.
– Ну, вот мы и дожили до светлого дня революции. – Скрипя колесиками пулемета, он вкатил в блиндаж зевлоротый «Максим», вытер пот со лба и принялся затаскивать ящики с лентами. – Я им покажу равенство и братство, на всех патронов хватит.
Он был смертельно бледен, его красивое, с правильными чертами лицо искажала ненависть. Пулемет напоминал злую приземистую собаку с зелеными висячими ушами, замершую у его ног в ожидании команды.
– Брось, Женя, пустое. Если что, с крыши забросают гранатами. – Граевский искоса посмотрел на лихорадочно заправляющего ленту Паршина, скривился. – Сам погибнешь и других подведешь. Глупо.
Стрелять по своим солдатам он бы не смог.
– В самом деле, что это я? – Паршин вдруг громко рассмеялся деревянным голосом, широко развел руками: – Сижу здесь, жду, пока забросают гранатами. Сейчас установим пулемет да по всей этой сволочи… Давай, командир, хочешь, я буду номерным, отведем душу, патронов хватит. Всех, наших, ваших, весь этот сброд под корень. Длинными очередями.
Он снова страшно рассмеялся и потащил было пулемет к выходу, но в дверях столкнулся со Страшилой.
– Не валяй дурака, Паршин, лучше сразу застрелись. – Голый по пояс, тот только что вернулся с утренней пробежки и, тяжело дыша, принялся вытирать вспотевшее тело. – Сборище знатное. Не меньше батальона, через одного все пьяные, а мутят воду комитетчики, и кто бы вы думали? Штабс-капитан Кузьмицкий со своими пулеметчиками. Погоны снял, каналья, с трибуны по-немецки орет. Мол, пора ехать по домам, настало время бить контру на внутреннем фронте. С собой звал, ты, говорит, Страшилин, не потерял живой связи с солдатскими массами, и победивший народ тебя не выкинет на свалку истории. Хотел ему в морду въехать, так ведь разорвали бы.