Ни Граевский, ни Федоров тогда еще не курили, и она достала свои, дамские, с волнующим названием на коробке – «Гарем». Чиркнула спичкой, затянулась, и запах простыней растворился в табачном облаке. Из широких ноздрей Анжели выходил струйками дым, Федоров натянуто улыбался, а Граевский смотрел в окно, за которым все падал снег, плотной стеной, не переставая.
– Ну что ж вы, господа? – Докурив, проститутка сбросила платье, скинула ботики вместе с открытыми замшевыми ботинками и, оставшись в простеньких черных чулках, розовых панталонах и сорочке, с уханьем нырнула в кровать. – Али передумали?
Вот еще! Федоров, будучи опытней и платежеспособней, разделся до кальсон и бросился за ней следом, а Граевский в ожидании своей очереди отправился на кухню. Там пахло мышами и сбежавшим молоком, было тепло. Однако он все никак не мог согреться. Из глубины живота поднималась волнами дрожь, зябко деревенели ноги, зубы выстукивали чечетку.
Дело было совсем не в холоде. В свои шестнадцать Граевский все еще оставался девственником, хотя уже год занимался рукоблудием, оставляя обильные пятна на казенных простынях. По ночам, когда вся рота спала, он рисовал себе картины наслаждений, мечтал о незнакомке, томящейся от страсти, представлял ее губы, грудь, пленительный стан, укрытый лишь прозрачным пеньюаром. И вот свершилось, скоро он познает наяву волшебный миг блаженства, так о каком же равновесии души может идти речь? Чтобы хоть как-то справиться с волнением, Граевский выбрал половицу и пошел по ней строевым шагом – не спеша, по разделениям, мягко ставя ноги, – раз, два, три, четыре, поворот, раз, два, три…
Из комнаты раздавались заученные вздохи Анжели, в кухне по стенам бегали тараканы, большие, усатые, а за окнами все падал снег, крупные белые хлопья, невесомые и холодные. Наконец кровать за стеной перестала скрипеть, зашлепали по полу босые ноги, и, застегивая на ходу кальсоны, на пороге появился Федоров. Он победоносно улыбался и, щуря круглую веснушчатую физиономию, прошептал с заговорщицким видом:
– Мамзелька стоит двух. Ты, Граевский, на себя ее посади, а я с крестца зайду, впердюлю ей в задние ворота.
От него несло мускусом, дорогим одеколоном и пронзительным женским потом. Его отец, наживший капитал на спекуляциях с червивой мукой, год назад купил титул баронета и теперь гордо занимал свое место в Готском альманахе.
– Ладно. – Кивнув, Граевский бросился по коридору и, распахнув дверь в комнату, остановился, всматриваясь. За порогом царила полутьма, и он не сразу увидел Анжель. Бесстыдно раскорячившись над тазом, она плескала из кувшина на руку и водила ею между ног – жилистых, березово-белых. На ней не было ничего, кроме чулков с подвязками, левый отстегнулся и скатался до колена. Сразу бросилось в глаза, какая она худенькая и неказистая, словно девочка-подросток, – тощие бедра, жалко свисающие грушки грудей, костлявые ключицы.