В течение следующей недели она развлекалась, как могла, но в душе только росло раздражение. Парижская опера ничем не отличалась от петербургской, в театре, на премьере трехактной разговорной комедии, она зевала до слез, а знаменитая руанская утка, зажаренная в собственной крови, оказалась жесткой и пресной – стоило тащиться за сотню верст. Куда приятней было бродить по старому Парижу, смотреть на застывшее в камне прошлое и чувствовать дыхание столетий.
Уж не на этом ли мосту король Наваррский Генрих ночами дрался из-за девчонок, а по этой узкой, мощенной еще Людовиком Солнце улочке везли Сен-Жюста, Робеспьера и Дантона головушки рубить? Может, в этой церкви бывали Петрарка и Рабле, а здесь, на шумной площади, давали свои блистательные парады клоуны Бобеш и Галимаре. Тихо струилась в браслетах мостов задумчивая Сена, на набережных, у ящиков букинистов, толпился народ, разводя волну, буксир тащил огромную, груженную углем баржу. Варвара смотрела на старый, зажатый между тесных стен город Ситэ, на блестящие в солнечных лучах башни Нотр-Дам и ощущала всю быстротечность человеческой жизни, – сколько вот таких сентябрьских дней должно было пройти, чтобы потемнели некогда белоснежные стены собора! Шли века, жаждая власти, люди проливали реки крови, короли убивали своих подданных, подданные ниспровергали королей. Сменялись правители и фаворитки, в смятых постелях решались судьбы народов, но все так же несла свои воды невозмутимая Сена и все так же бесстрастно взирали на мир каменные апостолы со шпиля Нотр-Дам.
Летело время, жизнь становилась другой. Вместо фиакров и влекомых лошадьми омнибусов парижане привыкли брать такси и ездить на автобусах, стук копыт утонул в грохоте поездов метро, бешено мчащихся в черных туннелях. Каждое утро шумные толпы опускались глубоко под землю – шляпки, пиджаки, потные рубашки, заправленные под красные пояса. Кондукторы в кирпичных куртках вдавливали животами публику в вагоны, двери закрывались, поезд трогался. Прекрасные француженки, сидя на сафьяновых скамейках, смотрели на мужчин оценивающе, веселые французы крутили усы, глаза их сверкали – о-ля-ля, жизнь прекрасна! Да здравствует рагу из кролика, цельный красный «пиф» и добросовестные ласки любимых!
Но в последнее время толпы в метро поредели. Отважной Франции понадобились храбрые солдаты, французов переодели в форму цвета хаки и словно скот погнали на бойню. Чтобы они охотнее убивали проклятых бошей[1], им раздавали фотографии дерьма чудовищной величины, якобы найденного в немецких окопах. Активистки патриотического фронта писали им душещипательные письма – мой дорогой солдатик, спаси любимое отечество, не бойся умереть героем, Господь тебе воздаст. Отважных пуалю[2] дырявили осколками, душили газами, жгли фосфором, давили танками. Из окопов было два пути – домой во Францию героем на инвалидном кресле или посиневшим мертвецом в отравленную ипритом землю.