— Красивая роспись… — Зверев сошел с отведенного ему места просителя и двинулся по залу, разглядывая яркую роспись на белой штукатурке, что опускалась до самого пола. — Это, вижу, розы, тюльпаны, лилии… О, дракон. Забавно, мыслю, стоять на приеме бок о бок с желтым драконом. А это кто? Лев? Гепард? Пантера? Американский таракан?
— Это… Это лев… — ответил боярин.
— Тогда откуда у него такие усы, Владимир Андреевич? Да еще столько лап? Их пять, или шесть?
— Их там четыре, — громко ответил от кресла остроносый боярин.
— Да ну? А это что? А это?
Сойти со своего места бояре не могли, иначе бы разрушили подготовленную репризу с приемом просителя. Слушать, отвечать, смотреть через плечо — это ведь уже обычный разговор получится. Однако заставить Андрея играть по своим правилам они тоже не могли. И силу ведь к князю Сакульскому не применишь, и никакой особой нужды во Владимире Андреевиче гость не испытывает, чтобы добровольно приличия соблюдать.
— Хорошо расписано, мастерски. — Зверев никаких грубых слов не произносил: очень надо повод для обиды давать. — Просто завидно. Подскажешь, княже, где артель такую умелую нанял?
— То не я, то отец палаты гостевые расписывал, — неожиданно сболтнул мальчишка. — Весен десять тому…
— Но коли тебе надобно, Андрей Васильевич, — моментально пресек беседу остроносый, — то артель мы найти можем. Новгородцы работали, мастера все те же в ней остались.
— А прослышал я, Владимир Андреевич, — пройдя вдоль стены, остановился в шаге перед боярином Зверев, — интерес у тебя возник ко мне лично и к княжеству моему. Про честность мою люди подозрительные слухи собирали, про отношения мои с государем.
— Человек ты в наших землях новый, — и не подумал отводить взгляд остроносый, — незнакомый. Знать надобно Господину Великому Новгороду, кто в землях его поселяется, что за помыслы обитатель свежий имеет.
— Правда ли это, князь Владимир? — перевел взгляд на мальчишку Андрей. — Что в помыслах тебе моих, княже?
— Ты, Андрей Васильевич, с литовского порубежья боярин, — неожиданно ответил на прямой вопрос хозяин подворья. — Родич близкий князя Друцкого. Тебе, мыслим, надлежит и мысли общие для дворян европейских иметь.
— Согласен, — тут же кивнул Зверев. — Это про непротивление злу и права человека?
— Про вольности бояр, государю своему честно служащих, — вскинул подбородок мальчишка. — Разве дело это, коли смерды простые пред судом и государем права равные с древними боярскими родами имеют, коли бросать своих господ в любой год могут или детей своих в города али иные земли отсылать по прихоти своей способны, имения безлюдя? Разве дело это, коли с людьми ратными, живот свой за отчину кладущими, простые смерды равняются? Они ведь, крестьяне безродные, никакого иного дела, окромя приплода и урожая, не дают, умом и пользой от коров и лошадей не отличны. Так почему бояре родовитые с ними равняться должны, прихотям их угождать, отчего достаток наш, княжеский, от потакания смердам зависит? Во всем честном мире крестьяне от рождения к земле господской привязаны и суду дворянскому, а не общему подчинены. Почему же у нас, на Руси порядки иные насаждаются? Вольный боярин и послушный ему смерд — вот закон, ведущий все королевства к силе и процветанию!