— О чем думать-то мне в потемках ваших?
— Четверо детишек у тебя, — намекнул Ушаков. — Без отца, без матери трудненько им жить придется. Никто сиротинок не пожалеет.
Еропкин душою был гораздо нежнее Хрущева, и опытный зверь Ушаков сразу это почуял… Признавался архитектор:
— Это так, что Волынский проект свой читывал. Но не мне одному, а всем сразу. Даже девка одна была, помнится…
— Как зовут девку? — сразу вклинился Топильский.
— А что?
— Здесь мы задаем вопросы. Отвечай быстро!
— Девку-то как зовут? — кричал Ушаков.
— Варвара, кажись.
— Откуда взялась?
— Не помню.
Теперь на него кричали с четырех сторон комнаты:
— Вспомни! Быстро! Отвечай сразу! Не думая!
— Дмитриева Варвара… камер-юнгфера Анны Леопольдовны.
— Ага! — обрадовался Ушаков. — Ванька, ты это запиши…
Еропкин пристыженно замолк.
— Чего молчишь? Далее. Ну читали… Что читали?
— Читали, а я слушал. В одном месте даже поспорили.
— Из-за чего? — вопросили сыщики.
— Зашла речь о царе Иоанне Грозном, которого Волынский в проекте своем прописал тираном народа и погубителем…
— Ванька, — кивнул Ушаков, — запиши и это!
Вообще Еропкин оказался болтлив; жизнь русская не научила его молчать, архитектор еще не дорос до простонародной мудрости, когда мужики и бабы, попав под «слово и дело», твердо держались одной исконной формулы: «Знать не знаю, ведать не ведаю». Добровольно, к тому не побуждаем, рассказал Еропкин допытчикам о своем разговоре с Волынским о строениях древнеримских:
— Вот-де неаполитанская королева Иоанна себе загородный дом велик построила, который в большой славе был, а ныне тот дом ее можно почесть совсем рядовым между простых домов нынешних.
Ушаков поначалу даже его не понял:
— Это ты к чему нам? Про дом-то заливаешь…
— А к тому, что все такое, что кажется современникам знатным и чудесным, позже в забвении обретается. Так и царствования иные: гремят немало по свету, а потом крапивою порастут.
Ушаков знал, как такие фразы в крамолу переводить.
— Значит, — спросил, — по разумению твоему, и царствование Анны Иоанновны нашей тоже в крапиве затеряется?
Зодчий понял, что его сдавливают на слове.
— Уж каки империи были велики! — ответил. — А… где оне?
— Откуда же ты взял эти опасные для монархии рассуждения?
— О королеве Иоанне всегда с поруганием писано.
— В какой книжечке? — не отлипал Ушаков.
Пришлось сознаться:
— У Юстия Липсид… Тех же времен автор, именуемый Голенуччи, о ней же писал, что она скверно живет, любителей при себе почасту меняет и более беспорядку от нее, нежели порядку.
— Вот ты мне и попался! — захлопнул ловушку Ушаков.