Неужели только я один заметил тень, пробежавшую, в его глазах: мысль об умирающей жене?
– Но есть же красота в этом танце жизни, разве вы не видите? Можно понимать, как устроено все вокруг, и все же воспринимать мир эстетически.
– Угу. Просто вы не такой, как все мы.
– Не стану возражать. Все рассмеялись.
– Однако, — теперь уже разволновался Фейнман, — мы не так уж сильно отличаемся друг от друга, иначе человек не мог бы образоваться из химических соединений, составляющих части двух людей — причем не находящихся в родстве, если только здесь нет никого из Кентукки — и слившихся воедино. Именно так получаются дети.
– Но, Дик, я думала…
Мы миновали их, а за дверью, в пустыне уже царила ночь.
Над головой по черному бархату были рассыпаны ослепительные серебряные звезды, каких никогда не увидишь в Англии. За нашими спинами раздался взрыв хохота.
– Все это заставляет нас понять, — буркнул Феликс, — насколько мы ничтожны. Наверное, человечество заслужило свое поражение.
Я оглянулся на теплый свет, на отдыхающих ученых. Неужели наше спасение действительно там?
– Напивается и флиртует? А почему нет?
Мы вышли на середину пыльной, освещенной лунным светом колеи, считавшейся здесь дорогой.
– А ты знаешь, — проговорил Феликс, — двое из них вычислили: если взорвется нуклеиновая бомба, реакция может распространиться на всю биосферу и за какие-то часы уничтожить всю жизнь на планете. Именно всю.
Я остановился.
– Шутишь?
– Нет.
– А Фейнман из этих двоих?
– О, нет. Он считает, что все сработает.
Поглядев вверх, я попытался представить, что именно эти далекие, горящие в бесконечной тьме, вечные звезды могут думать об эфемерных смертных созданиях, столь непринужденно планирующих собственное уничтожение. А умеют ли они, эти звезды, смеяться, умеют ли плакать от жалости? Или они просто ничего не заметят?
Уравнения испещряли пыльную доску, чередуясь с упрощающими диаграммами, которые Фейнман придумал исключительно для того, чтобы втолковать мне вещи, которые понимали только ведущие ученые планеты. Эйнштейновы матрицы возникновения являлись мерой базис-базисной и ген-генной взаимозависимости; гамильтонианы описывали эволюционное расширение в морфологическом фазовом пространстве…
А пульсирующая мигрень, начинавшаяся за моим правым глазом, упрямо распространялась все глубже и глубже.
– …а потом ты деполяризуешь бифланцевый конфабулятор и болтологический поток дестимблефицируется.
Записав половину этой абракадабры в перехваченный спиралью блокнот, я остановился:
– Э-э, что…
– У меня возникло чувство, — Фейнман уже ухмылялся, — что вы перестали следить за ходом объяснений.