Звезды сменялись белым туманом, и росное поле стелилось к ногам ковровой дорожкой. Он гнал его от себя, он отталкивал его, плавал в белом тумане, и снова возвращался к серым камням. Холод. Боль и холод. Факелы на стенах. Тихие голоса, далекие вскрики и глухие стоны.
Кто-то жесткой рукой взялся за рукоять топора и потянул его к себе — топор не подался. Стон разомкнул запекшиеся, окровавленные губы, но вместо него хрип и кашель вырвался из горла вместе с пенистой кровью.
— Погоди. Осторожней, он еще жив, — голос прогремел в ушах, такой удивительно знакомый голос. Младу не хватило сил подумать о том, кому он принадлежит, но что-то теплое, похожее на надежду, шевельнулось внутри от этих слов.
— Брось, Мстислав. С такими ранами не живут.
— Погоди.
— Мстислав, живых не успеваем спасать. Это покойник.
Теплое дыхание факела коснулось лица, шум огня показался оглушительным и далеким одновременно.
— Это мой сын, Зыба… Ты что не видишь? Это мой сын…
Кровь хлынула из раны, кровь заклокотала в горле и наполнила рот, когда отец выдернул из спины топор одним коротким и сильным движением. Боль перехлестнула через край, кашель сотрясал тело, Млад хрипел и задыхался, воздух пошел в легкое через рану с хлюпающим, сосущим звуком, но отец тут же зажал ее полотенцем, вдавливая в спину обломки кольчужных колец.
— Давай, Лютик, давай… Дыши… Откашливай…
И Млад откашливал, но почти безуспешно, и проваливался в белый туман, и выплывал из него, и кашлял снова, и тянул в себя воздух, надеясь задержать его внутри хоть на миг. С него сняли кольчугу одним движением, распороли стеганку и рубаху, а он все не мог откашляться, кровь пенилась на губах и текла через нос, бурлила в груди и не давала дышать.
— Давай, сын… — шептал отец.
Млад хрипел, и боль перестала иметь значение: нехватка воздуха оказалась страшней.
— Дыши! Кашляй! — орал отец и стучал ему по спине, пригибая голову вниз.
И Млад кашлял: каждый толчок был похож на удар топором в спину, и перед глазами сгущалась тьма, на дне которой мутно проблескивали звезды. И белый туман снова оседал на лице каплями холодного пота, и росное поле мерцало на его границе.
— Мстислав, ты заметил? Это был русский топор, а не алебарда.
Вопрос остался без ответа, засел где-то на самом дне сознания, и долго бился в голове в поисках выхода.
Он не мог кричать, и вместо крика изо рта с хрипом хлопьями падала пенистая кровь. Отец ставил на место вдавленные в легкое кости быстро, грубо и точно, шепча в рану слова заговора, отсасывал кровь крепкой деревянной трубкой и снова соединял отломки костей. Млад плохо понимал, что происходит и почему ему так больно, цеплялся ослабевшими пальцами за локти придерживающего его Зыбы; со лба градом катился пот, тошнота перекатывалась в груди, и кашель сотрясал тело новой болью. Шепот отца — спокойный, уверенный и монотонный, не давал сойти с ума.