Я даже позволил себе иронически усмехнуться. Зеркальная столешница безжалостно отразила эту гримасу, кое-чего добавив от себя. Мне захотелось стереть и ее, но тут уж ничего нельзя было поделать. Я сидел и корчил из себя спесивого эхайнского аристократа, хотя земному сопляку внутри меня хотелось реветь от обиды и одиночества.
Скрипнула дверь.
…Если бы это оказалась мама, я начихал бы на свои предрассудки и, сразу после объятий, поцелуев и чаепитий, отправился бы в поселковую часовенку благодарить создателя. В которого никогда не верил, и который, в бесконечной доброте своей и мудрости, незлобиво даровал мне бесхитростное чудо…
Но это были пенаты.
Первой вошла Читралекха, по-хозяйски обнюхала сумку, мои ботинки и только потом ткнулась влажным носом в мою ладонь. Даже на расстоянии было видно, как она постарела, погрузнела, а вблизи глаза ее, когда-то полыхавшие синим безумием берсерка, казались тусклыми и усталыми. Она уже вплотную приблизилась к тому пределу, который был ей отмерен, хотя не выглядела смирившейся… Читралекха попыталась запрыгнуть ко мне на колени, и сорвалась. Так и стояла на задних лапах, по обычаю своему глядя куда-то сквозь меня, и выражение ее физиономии было непривычно сконфуженным.
— Пустяки, — сказал я. — Дай помогу тебе, несносная кошара.
И только тогда старик Фенрис оторвал задницу от порога и, улыбаясь от уха до уха, тяжело переваливаясь и мотая слюнявыми брылами, позволил себе приблизиться и умостить увесистую морду на свободном участке моих колен. Я ощущал его мерное дыхание, слышал стук кошачьего сердца, и суровое эхайнское одиночество на время становилось малопонятной, нелепой и ненужной абстракцией.